Шрифт:
— Куда мы собрались ехать? Зачем? Там Вити нет, — жилистая рука Апостола тянется в сторону западного административного округа. — Там только мёртвое тело. Кому оно нужно? Скажи, кому?
— Ну, как же?.. Да нет же… — я не нахожу, что сказать. Во всём, что касается смерти, я безнадёжно банален.
— Он нужен был нам живой! — голос у Апостола заметно дрожит. — И мы ему были нужны. Живыми! Он хотел, чтобы его любили — как друга. А у нас с тобой не было времени лишний раз приехать к нему. Ведь не было?
— Не было, да. Это так. Всё это так, — отвечаю я. — но жизнь есть жизнь. Витька ушёл раньше нас, и мы обязаны его проводить. В этом всё дело.
Но Апостол меня не слушает. Он увлекает меня к ближайшей уличной скамье, небрежно пристраивает пакет на влажные доски и выразительно поправляет свои седые космы. Похоже, он уже зреет Истину. Его понесло.
— Витя — здесь… где-то рядом… я чувствую это, — голос у Апостола наливается силой, и кажется: ещё немного, и космы выстрелят электрической искрой, а может, и на вольтову дугу энергии хватит. — Может, сидит сейчас где-то на облачке, смотрит на нас… слушает, о чём говорим… Он вместе с нами!..
И задирает голову вверх. И смотрит в мутное небо, словно бы и в самом деле пытается разглядеть знакомое лицо.
Пройдёт всего лишь год с небольшим, и Апостол уйдёт вслед за Витькой в тот мир, откуда не возвращаются. Произойдёт это тусклым ноябрьским утром в большом волжском городе, на съёмной квартире. Апостол уйдёт, не попрощавшись, однако успев ещё написать в память о Витьке стихотворение:
В темноте чертей и бестий, Снова слышу крик: "Пора!" Целый год, в пыли созвездий, Я живу — без Виктора. Угасает пламя в горне, Память крошится, как мел. Отрубили дубу корни, Чтоб напрасно не шумел… (3)<…>
Мел памяти, бурелом измен, темнота чужого смеха и прочие поэтические образы странно увязаны в этих стихах пляшущим четырёхстопным хореем. Помню, как я читал эти строчки на "Стихи. ру", а за плечом переминался с ноги на ногу Александр Сергеевич, сопел мне в висок, дышал хрестоматийным:
Прибежали в избу дети, Второпях зовут отца: "Тятя! тятя! наши сети Притащили мертвеца".Воля ваша, но общеизвестная пушкинская лёгкость, которая порой сродни необязательности, плохо подходит для стихотворных эпитафий. Здесь был бы к месту чеканный дактиль или суровый анапест, но только не этот шутовской хорей с напрочь вывернутыми коленками. Впрочем, теперь ничего уже не исправишь, пусть будет хорей. Не все ли равно, какой стихотворный размер будет лежать в изголовье?..
Витьке это стихотворение уже не прочитать. Меня же Апостол отметил в стихах ещё при этой жизни. Произошло это так. Весной 90-го я прилетел с Сахалина в Москву на очередную сессию. Едва устроившись в общежитии, тут же, с третьего этажа, позвонил по телефону-автомату на площадь Восстания. Витька сразу же снял трубку:
— Привет, Серега! На сессию?
— Ясно море! Сейчас собрался ехать к тебе.
— Жду! Да, кстати, здесь один человек сидит рядом со мной… Хочет с тобой поговорить.
— Что за человек?
— Не важно. Сейчас ему трубку передам…
Секунда, другая — и я услышал знакомый голос:
— Занесло, что ли, душу снегом Или мучает совесть во мгле? Где ж ты, друг мой Серёжа Чевгун, Где твой след простыл на земле?..— Апостол! Ты откуда взялся? — заорал я на всё общежитие, а Апостол (это был именно он) продолжал всё так же размеренно:
Были годы потёмок кромешных, Но духовною жаждой томим, Ты свистал над Россией, как леший Над уснувшим болотом своим…<…>
Какой-то частник за полчаса добросил меня до площади Восстания. Что было дальше — ясно без лишних слов. Мы пили и пели, Апостол читал стихи — торопливо, одно за другим, словно бы хотел выговориться за те восемь лет, которые минули после нашей последней встречи.
Тогда же, в Витькиной комнате окнами на "Баррикадную", Апостол и подарил мне свой сборник "Не ровен час", из которого читал по телефону стихотворение. "Милый, милый, смешной дуралей! Не пора ли…" — написал Апостол на обложке, дополнив есенинскую строку короткой фразой "от себя". И оборвал её безнадёжным многоточием.
Много позже Апостол уберет в стихотворении первые две строфы, слегка изменит третью, назовёт его "Рубашка" — и привезёт на Грушинский фестиваль, чтобы прочитать вместе с новыми вещами. По "Рубашке" я и разыщу Апостола после долгой безвестности. Произойдёт это летом 08-го года. А в декабре, накануне 75-летнего юбилея Литинститута, мы встретимся у Витьки — и проведем долгий вечер и такую же долгую ночь. Но это будет уже другой Апостол — бесконечно трагичный, уверивший в мистику поэт, уже примеривший на себе шапочку булгаковского Мастера. И это будут совсем другие стихи — неистовые, порой исступлённые, полные мрачных теней и гибельных ассоциаций, почерпнутых из мутных источников и ядовитых ручьёв.