Вдруг совершенно неожиданно для меня Лемуан выразил свое расположение к русским, он поправился сразу же – к советским людям, в особенности к москвичам, так как провел некоторое время в Москве, являясь сотрудником военного атташе во французском посольстве. Обменявшись в нескольких словах о его впечатлениях о Москве, а моими о Париже, мы перешли опять к серьезной части нашего разговора.

Лемуан сообщил мне, что очень хотел бы, чтобы мы отправились в Париж через несколько дней. Он не пояснил мне тогда, что в штабе армии ждали дня признания окончательной победы над Германией, хотели его отпраздновать. Этим днем они считали тот, когда генерал де Латтр де Тассиньи поставит свою подпись под актом о безоговорочной капитуляции Германии и окончательного прекращения воины.

Капитан подчеркнул, что в полученном из Парижа указании, подтверждающем мою личность, подчеркивалась просьба Москвы об организации силами французской армии доставки нас в Париж в миссию СССР. Эта миссия расположена в здании какого-то бывшего посольства. Он не уточнял, о какой миссии шла речь и какой адрес сообщался. В связи с просьбой Москвы он лично предложил нас сопровождать до Парижа на машине. Его предложение было командованием принято. Улыбаясь, добавил, что сопровождение нас в Париж даст ему возможность побывать в семье и среди друзей.

Мне было разрешено о принятом решении сообщить моим «немецким друзьям». Мы договорились, что перед нашим отъездом побываем в доме в горах, чтобы собрать наши вещи.

Лемуан привстал, мы крепко пожали друг другу руки, но он меня несколько задержал: вызвав, очевидно, своего адъютанта, поручил ему обеспечить меня радиоприемником. Он ему гут же заявил, что мое общение с немцами (он не сказал моими «друзьями немцами») разрешено без всякого контроля. Это я заметил вскоре. Однако отношение к моим «друзьям немцам» со стороны французов было, вернее, продолжало быть холодным.

В полночь 8 мая, как мы узнали утром, в юго-восточной части Берлина, в Карлсхорсте состоялось подписание долгожданного акта о безоговорочной капитуляции Германии. Признаюсь, я проспал и сам этого сообщения по радио не слышал. Довольно рано утром ко мне постучался Лемуан и, войдя, сообщил эту радостную весть. Тут же объявил, что полковник, который в данное время замещает генерала де Латтр де Тассиньи, принял решение отметить эту историческую дату торжественным столом, за который будут приглашены офицеры штаба, некоторые приехавшие к ним жены и француженки, несшие службу в медицинских подразделениях и в подразделениях связи. Полковник просил капитана Лемуана передать мне его приглашение на это торжественное мероприятие. Он подчеркнул, что они считают неудобным, несмотря на то, что находящиеся при мне немцы принадлежали к антифашистам, входящим в движение Сопротивления, их приглашение к столу. Им в их комнате будет организовано соответствующее застолье.

В числе приглашенных за торжественно накрытый стол сел и я. Слева от меня восседал полковник, а справа капитан Лемуан. Торжественный обед начался с госта, поднятого полковником, который, по существу, произнес не очень коротенькую речь. Она была посвящена победе союзников над фашистской Германией и ее сателлитами, за содружество армий союзников и Советского Союза. Он отметил решающий вклад в одержанную победу именно Советской армии, а также высокий патриотизм всего советского народа. Первый бокал был выпит за победу, за мир, за дружбу между народа ми, одержавшими историческую победу в кровопролитной войне, развязанной Гитлером и его сторонниками. Все, стоя, выпили бокал прекрасного французского шампанского.

Сев на свое место, полковник обратился ко мне с вопросом: не соглашусь ли я, офицер Красной армии, сказать несколько слов в этот знаменательный день? Честно говоря, я просто растерялся, так как на подобное предложение не рассчитывал. Я был очень доволен тем, что меня пригласили к праздничному столу, но не знал, что я должен, что могу сказать, поднимая тост. Меня мучило сознание, что отказаться от предоставляемого мне слова я не имею морального права, а вот о чем я имею право сказать? Ответить на этот вопрос сам себе не мог.

Мне было очень неудобно, что полковник уже два-три раза обращался ко мне с вопросом, готов ли я к провозглашению тоста, а я еще не давал положительного ответа. Наконец понял, что дальше ждать нельзя, и, подняв очередной бокал, встав, сказал примерно следующее:

– Господин полковник очень ярко описал нашу общую победу над фашистской Германией, он очень правильно оценил дружбу между народами всех стран, входящих в антигитлеровскую коалицию, и в особенности между французским и советским народами, дружба между которыми уже доказана многими годами. Он абсолютно правильно охарактеризовал кровопролитную войну, роль каждого народа, воевавшего против Германии, и мне было очень приятно услышать данную им оценку вклада, который внесен в общую победу Советским Союзом, его народом и армией. Позвольте мне напомнить вам, что война уже закончена. Поэтому мне хочется предложить выпить за всех прекрасных женщин, сидящих здесь за столом, за тех женщин, которые воевали рядом с нами, за тех женщин, которые своей любовью помогали нам, мужчинам, переносить ужасы войны. Сейчас перед чудесными женщинами стоит тяжелая задача всем своим существом, любовью помочь нам, помочь всем народам, перенесшим войну, забыть все пережитые ужасы, сделать нас всех счастливыми. Итак, за прекрасных женщин!

Все, стоя, выпили и громко зааплодировали.

Я не случайно почти полностью изложил мое выступление. Это объясняется тем, что произошло после окончания торжественной трапезы. Об этом мне, смеясь, сообщил Лемуан. Оказывается, присутствующие за столом женщины упрекнули мужчин, офицеров, в том, что до моего выступления они только и слышали, что все советские граждане занимаются исключительно пропагандой. Как же могло случиться, что советский офицер произнес не пропагандистский тост, как делали почти все выступавшие французские офицеры, а предложил выпить за женщин, которые внесли свой вклад в победу.