Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшегося национальными государствами против своих граждан, подошел к концу. На смену ему, скорее всего, придет другой жестокий век - на этот раз век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве.

В своем прекрасном эссе «У нее два имени - любовь и эротика» [1], опубликованном в 1993 году и по размерам соперничающем с книгой, великий мексиканский мыслитель Октавио Паз исследует сложные взаимоотношения секса, эротизма и любви - трех близких родственников, при этом столь непохожих друг на друга, что каждому необходим свой отдельный язык, на котором он только и может описать собственное существование. Центральная метафора книги, исключительно удачная, обращена к огню: над первобытным огнем секса, зажженным природой задолго до первых шагов человечества, поднимается красное пламя эротизма, над которым трепещет и дрожит слабое голубое пламя любви. Без огня не было бы пламени, но в красном и голубом пламени, и даже в каждом из них по отдельности, заключено гораздо больше, чем в том огне, из которого они поднимаются.

Секс, эротизм и любовь связаны между собой, но существуют отдельно. Они едва ли могут обойтись друг без друга, но их существование проходит в непрерывной войне за независимость. Граница между ними является предметом горячих споров или же (а часто в одно и то же время) местом оборонительных баталий или вторжений. Иногда логика войны требует, чтобы отношения подчинения между странами с общей границей сдерживались или были прекращены; иногда вторгающаяся армия силой пересекает рубежи с намерениями одолеть и подчинить себе территорию, открывающуюся по ту сторону границы. Разрываемые такими противоречивыми порывами, эти три сферы известны нечеткостью своих пределов, а три слова, которые их обозначают (или, возможно, конституируют), не отличаются сколь-либо ясным значением и почти не допускают педантизма и точности.

Из всех них именно на сексе, напоминает нам Октавио Паз, лежит самый слабый отпечаток человеческого. Действительно, секс - продукт природы, а не культуры, он присущ и многим другим видам живых существ. В своей естественной форме, не испорченный культурой, секс всегда остается прежним; как заметил Теодор Зелдин [2], «больший прогресс достигнут в кулинарии, чем в сексе». Это так, но эротическая сублимация секса, фантазии на тему секса и различные секс-заменители бесконечно разнообразны. Таким образом, вся «история секса» представляет собой историю культурной манипуляции сексом. Все началось с появления эротизма - культурной уловки, отделившей сексуальный опыт (в смысле переживаний [Erlebnis], а не навыков [Erfahrung]) и особенно удовольствие, связанное с этим опытом, от размножения -главной функции секса и его raison d'etre (смысла). Следует признать, что природа не любит риска, и по этой причине она не может не быть расточительной; она осыпает свои жертвы таким градом пуль, что хотя бы одна из них попадет в глаз быка. Секс не является исключением; особи, воспроизводящие себе подобных с помощью секса, как правило, наделяются такими запасами сексуальной энергии и способностями к сексуальным контактам, которые значительно превосходят необходимые для процесса воспроизводства. Поэтому эротизм не является культурным подвигом и ни в коем случае не должен представляться как акт совершенного над природой насилия, как «неестественный» акт; природа фактически принуждает человеческий разум к изобретательности, не более чрезмерной, чем чрезмерна она сама в выбрасывании огромного, излишнего и неиспользуемого запаса сексуальных энергии и желания. Этот избыток и есть постоянное приглашение к культурной изобретательности. Цели, на которые этот репродуктивно избыточный и остающийся неиспользованным излишек может быть обращен, - это творение культуры.

Эротизм занят утилизацией этих излишков. Он зависит от наполнения сексуального акта дополнительным смыслом, более высоким, чем выполнение репродуктивной функции, и выходящим за ее рамки. Люди не были бы эротическими созданиями, если бы они не были сексуальными существами; сексуальность - это единственная почва, в которую сеются и из которой взрастают семена эротизма, - но эта почва имеет ограниченное плодородие. Эротизм находит свои истоки в репродукции, но с самого начала выходит за ее пределы; репродукция - эта сила, дающая ему жизнь, - вскоре превращается в ограничительные рамки. Чтобы иметь свободу действий, использовать по своему усмотрению дополнительные возможности к сексуальности, эротизм должен быть «пересажен» в другую почву, с большим плодородием и питательной силой; культура должна отделить сексуальное удовольствие от репродукции, его главного утилитарного назначения. Таким образом, репродуктивная функция секса одновременно является как обязательным условием, так и занозой в теле эротизма; между этими понятиями существуют как нерушимая связь, так и постоянная напряженность, причем напряженность столь же непреодолима, сколь и нерушима связь.

Теоретически существует несколько стратегий преодоления напряженности. Все они были испытаны, и «историю секса» можно представить как историю перехода от одной стратегии к другой, причем в разные исторические эпохи предпочтение отдавалось различным стратегиям. Однако выбор ограничен. В целом он сводится к переброске культурных сил то на границу между сексом и эротизмом, то на границу между эротизмом и любовью и определенным комбинациям в передвижении войск на обеих территориях.

Серьезно упрощая ситуацию, можно сказать, что на протяжении нового времени за доминирующую роль боролись друг с другом две культурные стратегии. Первая, официально выдвигаемая и поддерживаемая законодательной властью государства и идеологической властью церкви и школы, предполагала усиление ограничений, налагаемых репродуктивными функциями секса на свободу эротического воображения, что направляло не поддающуюся контролю избыточную сексуальную энергию в замалчиваемые культурой и осуждаемые обществом сферы - порнографию, проституцию и незаконные, т. е. внебрачные, связи. Вторая, всегда несущая на себе след несогласия и непокорности, была романтической стратегией разрыва связи эротизма с сексом и вместо этого установления такой связи с любовью.

В рамках первой стратегии эротизм вынужден был оправдывать свое существование через сексуальную (репродуктивную) полезность, в то время как третий элемент - любовь -являлся желанным, но не слишком обязательным украшением. Секс был «культурно нем», он не имел собственного языка, который признавался бы обществом, становился бы средством социального общения. Половое сношение в середине девятнадцатого века, по мнению Стивена Керна [3], было по сравнению с сексом двадцатого века «страшно серьезным» и «резко прекращавшимся»; оно «резко прекращалось», так как «посткоитусный перерыв был чрезвычайно неловким: с открытыми глазами, с зажженным светом партнеры были вынуждены смотреть друг на друга или в разные стороны, начинать говорить или продолжать выносить раздражающее молчание». Во второй стратегии любовь признается единственным законодателем, а эротизму отводится образ ее прислуги, в то время как его связь с сексуальностью не одобряется или сводится к роли несущесвенного, даже если и приятного, атрибута. В обеих стратегиях эротизм искал основу в чем-то отличном от самого себя - либо в сексе, либо в любви; обе стратегии были вариантами политики альянсов, и потенциальных союзников искали за пределами эротизма. Обе стратегии допускали, что культурная манипуляция и перераспределение избыточной сексуальной энергии нуждались в функциональном оправдании, не будучи в состоянии существовать независимо, быть «своими собственными целями» или обладать особым законным смыслом. Обе стратегии исходили из молчаливого согласия в том, что, предоставленная самой себе, эротическая изобретательность человека может легко выйти из-под контроля, разрушая тонкое полотно человеческих отношений; следовательно, необходимы авторитетные и мощные силы, способные удерживать ее в приемлемых рамках и контролировать ее чреватый разрушительной энергией потенциал.

Рассматриваемый на этом фоне эротизм позднего модернити или постмодернити выглядит беспрецедентным, кажется воплощением прорыва и новизны. Он не вступает в союз ни с сексуальным воспроизводством, ни с любовью, провозглашая полную независимость от обоих и категорически отказываясь нести ответственность за то влияние, которое он может оказать на их судьбу; он гордо и смело объявляет себя единственной и достаточной причиной и целью. Как с афористической точностью заметили Марк Тейлор и Эза Сааринен [4], «желание не желает удовлетворения. Напротив, желание желает желания». Когда такие заявления произносились прежде (редко, да и то шепотом), они классифицировались как ересь вольнодумства и отсылались на Дьявольский остров сексуального хаоса и извращений. Сегодня же самодостаточность эротизма, свобода поиска сексуальных удовольствий ради них самих поднялись до уровня культурной нормы, поменявшись местами с их критиками, теперь относимыми, скорее, к достоянию кунсткамеры, где собраны культурные странности прошлых веков и останки вымерших организмов. В наши дни эротизм приобрел содержание, которое он прежде никогда не мог вынести на своих плечах, но в то же время обрел неслыханные легкость и непостоянство. Будучи эротизмом, свободным от условностей, ничем не связанным, непокоренным, отпущенным на свободу, эротизм эпохи постмодернити свободен вступать в любые союзы и покидать их по расчету, но при этом оказывается легкой добычей сил, стремящихся использовать его способности обольщения.

Для социальных наук стало привычным наклеивать листовки с обвинениями в развязывании «эротической революции» на двери обиталища «рыночных сил» (адрес исключительно удобный по причине таинственности, окружающей его хозяина, известного своей неуловимостью). Стремясь заполнить вакуум, оставленный Божественным провидением и законами прогресса, научно ориентированные исследования изменяющегося человеческого поведения натыкаются на «рыночные силы» - не худшего, а во многих отношениях даже лучшего, чем другие, кандидата на вакантную должность «главной причины». Лично я не особенно беспокоюсь об ос-280