В ту же минуту он послал Сеъадет-Герая. Тот в полночь явился к падишаху и изложил слова хана. Как только стало известно положение дел, на р. Узу были приготовлены лодки, и тотчас же живой рукой со всей свитой и челядью до света переправились на ту сторону реки Узу [995] . А Мухаммед-Герай приходит с тридцатью тысячами татар к тому месту, где находился лагерь, и видит, что там уж никого нет, пусто. Подивились и разошлись восвояси. А падишах, поблагодарив Господа за это, спасся. "На этом пункте, — говорит в заключение Мухаммед-Риза, — история Нишанджи достигла окончания: дальше будем писать от себя уже» [996] . Но дальше он говорит уже о других делах, не имевших никакого отношения к описанному факту. Автор же «Краткой Истории» прибавляет еще следующее: «Впоследствии времени султан Селим, ставши падишахом, сразился с братом своим султаном Ахметом, который, будучи побежден, бежал, и вышеупомянутый Сеъадет-Герай-султан был отряжен, вместе с Герсек-задэ-Ахмед-пашой, преследовать его; он же сослужил службу, умертвив султана Ахмеда. В мирное и военное время всегда находился в его сообществе; а потом, когда падишахом стал султан Сулейман, он (Сеъадет-Герай) проживал в качестве заложника; впоследствии сделался и ханом» [997] .

Ясно, что первая редакция, идущая от лица самого Мухаммед-Ризы, имеет целью обелить Менглы-Герая, что будто бы он понимал всю неприличность своих действий по отношению к султану Баязиду, простершему свою внимательность к хану до самоличного его посещения в его собственной резиденции. А в существе дела Менглы-Герай и не был преисполнен особенных чувств признательности, а поступал как расчетливый и сообразительный политик. Как, может быть, в душе он ни был расположен к царствовавшему султану Баязиду, но безнаказанное самовольство сына его Селима, бросившего свой трапезундский пост и поселившегося в кафском виляйете, бывшем под управлением его сына Сулеймана, внушило хану убеждение, что рано или поздно этот энергический человек добьется своего — сделается султаном, устранив своих соперников братьев, несмотря на симпатии отца к среднему из них Ахмеду. Перспектива нажить в будущем султане врага себе слишком была очевидна для Менглы-Герая, чтобы он позволил своему взбалмошному сыну Мухаммед-Гераю затеять рискованное дело захвата и выдачи Селима.

Кроме такой политической дальновидности, заметной в старом Менглы-Герае, им могло руководить в его отношениях к Селиму также и родственное чувство: известно, что Селим был женат между прочим и на дочери Крымского хана, вследствие чего, вероятно, он и величал его в своих грамотах «батюшкой».

Замечательно однако же, что в наших русских документальных источниках не сохранилось известий о таких крупных событиях, как посещение султаном Баязидом Менглы-Герая в столице последнего Бакчэ-Сарае, ни о пребывании в Крыму царевича Селима, столкновение которого с отцом составляет весьма выдающийся факт в тогдашнее время. Это тем более странно, что московский двор при Баязиде завел дипломатические сношения с Оттоманской Портой и очень интересовался этими новыми сношениями [998] . Узнав, по-видимому нечаянно, о том, что Баязид свержен с престола, великий князь московский отправил посла к новому султану Селиму I с любезным поздравлением в таких выражениях: «Отцы наши жили в братской любви: да будет она и между сыновьями» [999] , игнорируя обстоятельства, при которых совершилось воцарение Селима, и которые показывали, как мало имел цены авторитет или пример отца для Селима, всю жизнь препиравшегося с ним и действовавшего наперекор ему. Так московская дипломатия была наивна, или же только притворялась наивной!

Свергнув отца и устранив братьев и даже племянников от соперничества посредством немилосердного избиения их, султан Селим (1512— 1520) не опасался за прочность своего положения внутри своего государства. Что же касается Крыма, то там еще сидел в качестве губернатора кафского вилайета единственный сын Селима, Сулейман. Сделавшись султаном, Селим тотчас же вызвал его в себе в столицу, куда он и прибыл в ребиъу-ль-эввеле 918 = в мае 1612 года [1000] , чтобы замещать отца во время его продолжительного отсутствия в далеких походах, проектированных Селимом против персов. Сосредоточив все свое внимание на Азии и будучи занят крупными там предприятиями, Селим мало вообще интересовался тем, что делалось в Европе, а потому он не особенно нуждался в Крымском хане, как в полезном с этой стороны союзнике. Но это не значит, чтобы он оставался и совершенно равнодушен к вопросу о том, в каких отношениях впредь будет к нему вассал его Менглы-Герай, хотя они и связаны были узами родства между собой. На этот счет у турецкого писателя Аали-эфенди, а за ним и у Солак-задэ, сохранился весьма любопытный разговор, происходивший у султана Селима с своим верховным визирем Пири-пашой, и затем рассказана целая история о том, как султан Селим домогался присылки к нему ханского сына Сеъадет-Герая в заложники, и как крымские татары сперва противились было этому, а потом уступили благоразумной настойчивости Менглы-Герая, который не хотел вступать в открытую вражду с свирепым султаном [1001] .

Эта интересная история приведена у Аали-эфенди в виде комментария к позднейшему очередному в его летописи факту, случившемуся в 992 = 1584 году, в царствование султана Мюрада III (1574—1595), факту свержения Крымского хана Мухаммед-Герая II Жирного (1577—1584). Она представляется у турецкого бытописателя, в то же время лица официального, чем-то вроде деловой справки об установлении зависимого положения Крымских ханов от Порты, оправдывающего законность действия султанского правительства против строптивого хана. Сам ли Аали-эфенди сочинил эту историю на основании устных преданий о близком к его времени прошлом, или он целиком заимствовал ее откуда-нибудь, но только она отличается чрезвычайной правдоподобностью: все донельзя похоже тут на султана Селима I — и знакомство с бытом и национальными свойствами крымских татар, и знание интимных, семейных симпатий хана Менглы-Герая, и даже чудовищная взбалмошность поведения страдавшего бессонницей и галлюцинациями султана, требующего к себе среди ночи верховного визиря, чтобы сообщить ему пришедшую ему внезапно в голову мысль. Одно разве только — опасение Селима со стороны Крымского хана кажется как будто преувеличенным: Аали-эфенди сгустил тут краски под впечатлением современных ему обстоятельств в конце XVI столетия, когда внутренние неурядицы и расшатанность правительственной машины Турции делали страшными для нее таких внешних врагов, которых в другую добрую пору она могла ставить ни во что. С другой стороны, и опасения Селима, в самом деле, не были совершенно безосновательны. Менглы-Герай был все-таки недюжинный человек и располагал довольно значительными силами. Но он был вместе с тем также человек, на верность которого тоже нельзя было безусловно положиться. В этом Селим убедился собственным опытом, встретив в нем поддержку против своего отца, султана Баязида II, когда дипломатических расчетов хана не остановило даже естественное чувство признательности к Баязиду, который души не чаял в Менглы-Герае и оказывал ему всякие почести и внимание. Этого мало: историки, как мы видели выше, свидетельствуют, что не Селим искал помощи и покровительства у Менглы-Герая, а последний сам, в своих видах, неоднократно предлагал их Селиму, да Селим, с свойственной ему грубой прямотой и гордостью, не очень-то принимал эти предложения. Не безызвестны, конечно, были Селиму также заискивания брата его Ахмеда у Крымского хана и горячее сочувствие, которое эти заискивания нашли в сыне Менглы-Герая Мухаммеде. Все это в совокупности могло на первых порах несколько озаботить Селима и заставить его искать средств обезопасить себя со стороны каких-либо враждебных поползновений хана. Средства же, придуманные Селимом, показывают что этот грубый и жестокий деспот и упрямец в то же время был и глубокий психолог: недаром он любил поэзию, и не только писал стихи, но даже в разговоре постоянно употреблял стихотворные выражения, взятые у персидских (и непременно персидских) поэтов, или же собственной импровизации) [1002] . Он знал, что родительское сердце Менглы-Герая всего ближе лежало к сыну его Сеъадет-Гераю; не ускользнула от его наблюдательного взора и необыкновенная жадность хана, и он сообразил, что эксплуатация одной страсти посредством другой послужит ему самым надежным орудием держать хана в своих руках. Рассказ Аали-эфенди подтверждает, что расчет его был верен.

«Однажды ночью, — пишет Аали,—его присутствие Селим-хан вдруг потребовал к себе Пири-пашу и задает ему такой вопрос: "Кто самый страшный для нас враг наш?" — "Кызыл-баш" [1003] , отвечал Пири-паша: в то время в большой известности был шах Исмаиль Ардебили, его-то и предпочел паша всем прочим неприятелям. Но падишах совсем не одобрил слов визиря и возразил ему: "Врешь, ты ошибаешься: я больше всего опасаюсь татар, быстрых как ветер охотников на неприятелей, потому что если они пустятся, то в один день сделают пяти-шестидневную дорогу; а если побегут, то таким же образом мчатся. Особенно важно то, что их лошадям не нужно ни подков, ни гвоздей, ни фуража; когда они встречают глубокие реки, то не дожидаются, как наши войска, лодок. Пища их, как и самое тело, не велика; а что они не хлопочут о комфорте, это только доказывает их силу. Теперь гром барабана могущества моего донесся до небес; триумф победоносности и мужества моего на равнине Чалдыранской и при покорении Египта сжег огнем не одну тысячу династий [1004] . Если хан Крымский тоже будет повиноваться моей власти, т.е. если он, поступив в список пользующихся моею милостью рабов моих, станет есть жалованье из нашей казны и носить наше знамя, и если он из славных сыновей своих доблестного сына своего Сеъадет-Герая пришлет на службу к нашему августейшему стремени в качестве заложника, так ладно будет; если же нет, то вот уж готово и поле войны и арена битвы; вот уж готовы герои побоища и мужи брани и кровопролития". Затем по высочайшему повелению дано было знать тому достопочтенному хану грамотой о назначении ему тысячи акчэ дневного содержания, а по триста акчэ состоящим у него на службе приближенным и агам; при этом было послано из императорского цейхгауза благодатное знамя. В то время как к господину хану прибыла государева грамота и благодатное самодержавное знамя, ясно стало, что требовалось высочайшим повелением. Но некоторые бестолковые мурзы воспротивились, говоря: "Разве мы слуги османам, что ли?!", и начали было затевать бунт. А особливо говорили речи вроде следующих: "Его требование в заложники подобного Иосифу праведному, блистающего зеркалом юных ланит своих красавца-царевича происходит, мол, из похотливых намерений; мы на это ни за что не согласны… Что ж он разве равняет нас с гяурами, коли ставит заложничество основанием мира? Ни царевич пусть не едет к нему, ни из нас никто не считает этого приличным. Куда же девалась ваша честь и достоинство, что падишах ведет подобные речи?! Он еще видно не знает хорошенько рода чингизова, что оскорбляет обычаи чин-гизские! Боже сохрани, чтобы мы сделали потомков его рабами того султана!" Но хан, который слышал эти толки, победил эти их безумства таким разумным ответом: "Во-первых, высокостепенный падишах пожаловал нам тысячу акчэ дневного содержания. С поздравлением и приветствием прислал грамоту и знамя; нашим приближенным и благожелателям тоже назначил жалованье. Прознав же, что мое сердце из всех моих сыновей всего больше лежит к Сеъадет-Гераю, потребовал его к себе. Это значит, что он нашел приличным, чтобы он, получив хорошее царское воспитание и образование, приобрел таким образом качества, делающие его достойным занять отцовское место. Так что же в этом обидного-то? Его сахароточивые речи, очевидно, были сладостны как мед. Если бы мы, послушавшись таких бестолковых разглагольствий, стали в оппозицию и побрели бы в пустыню мятежничества, то все равно что подложили бы огня в сухой бурьян. Он пришел бы на нас с огромным как море войском, с пушками и ружьями, и мы понесли бы достойное наказание. А в случае нашего неминуемого бегства он бы сравнял с черной пылью наши сады и нивы и разрушил бы, подобно нашим жилищам, дома нашей чести и имени. А раскаяние потом пользы не принесет, да и смысла в нем не было бы. От ваших же разглагольствий нам толку мало". Так сказал хан и заявил эмирам, что он лучше желает повиноваться воле падишаха и имеет расположение и готовность послать Сеъадет-Герая. И действительно, он отправил милого, как глазной хрусталик, сына своего Сеъадет-Герая на службу к Высокому Порогу и при этом послал падишаху грамоту, заключавшую в себе благодарение за бесчетные щедроты его и признательность за благодеяния и дары его. Селим-хан, этот гордый, как Александр, и могущественный, как Соломон, самодержец приложил попечение к наилучшему воспитанию царевича: взял его в свой благородный гарем, что в императорском дворце, и, по османскому обычаю, повел его воспитание и образование с важнейших предметов, касающихся веры и государства, так что между ними установилось как будто любовное отношение, и осуществилась взаимность очень милая, очень ласковая, но чуждая любострастных поползновений. Наконец, когда пришла очередь, то он был почтен и осчастливлен возведением его на ханский престол. Таким-то манером было установлено подданство Крымского хана. В случае же когда он не слушался повелений, издавалось законное разрешение наказать его; а иначе, если бы сносить его строптивость и противление, то нечего было бы и издавать разрешение о наказании, потому что какое же было бы средство удалить самостоятельного государя, господина хутбэ и монеты?!» [1005]

Но то, что имело какой-нибудь смысл и значение для султана Селима, пока на Крымском ханстве сидел Менглы-Герай, утеряло это значение, когда последнего не стало на свете. А он умер вскоре после утверждения Селима на троне, оставив ханскую власть старшему сыну своему Мухаммед-Гераю, личному врагу султана Селима, с которым ему приходилось теперь ведаться уже как с своим сувереном.

Прах Менглы-Герая покоится рядом с костями отца его Хаджи-Герая в тюрбэ, которое сооружено самим же Менглы-Гераем над могилой отца своего. Это тюрбэ, кстати сказать, едва ли не единственный памятник прежнего татарского величия, сохранившийся в сносном виде и содержимый в некотором порядке среди всеобщего разрушения и запустения, царствующего по всему татарскому Крыму.

О времени смерти Менглы-Герая существует большое разногласие. Крымские историки говорят: одни, что он умер в месяце зи-ль-хыддже 920 = в январе 1515 года [1006] , другие — годом раньше [1007] . По русским источникам, Менглы-Герай умер в Великую Субботу 1515 года и погребен в Светлое Воскресенье [1008] . Гаммер Нургшталль в своей истории Оттоманской империи мимоходом замечает, что Менглы-Герай умер за четыре года до возвращения султана Селима из азиатского похода и путешествия его в Адрианополь, случившегося в июле 1518 года [1009] . В позднейшем же своем сочинении, Geschichte der Chane der Krim, он статью XII [1010] специально озаглавил: «Mengligerai's des ersten Chanes Tod», но ни одного слова не говорит в ней о смерти Менглы-Герая, и главное — о времени, когда она последовала. А это обстоятельство возбуждает сомнение. Г. Гаммер в том же сочинении [1011] перечисляет грамоты султана Селима к Менглы-Гераю, находящиеся в его рукописном сборнике Феридун-бея, но не обращает внимания на даты этих грамот. В печатном же издании этого сборника грамота Селима, с известием о Чалдыранской победе, помечена первыми числами месяца реджеба 920 года, что соответствует концу августа 1514 года [1012] . Ответ на нее без подписи и даты, но, должно быть, к тому же времени относится. Следовательно, Менглы-Герай, вопреки свидетельству автора Рюльбуни-ханан, был еще жив тогда. Одно можно было бы предположить: султан Селим и весь его штаб, находясь в отдаленных пределах Персии, не успели получить сведений о смерти хана; но сколько же времени могла продолжаться эта безвестность? Следующая грамота, извещающая о покорении Кумаха и Зулькадрийе, также адресована к Менглы-Гераю и помечена так: «В средине месяца джемазиъу-ль-эввеля 921 года = в конце июня 1515 года» [1013] . Далее, есть еще одна грамота, не помеченная никаким числом, но находящаяся между другими документами того же 921 года и подписанная: «Слуга Менглы-Герай» [1014] . Эта грамота имеет такое заглавие: «Поздравительная грамота от татарского хана султану Селиму с прибытием его из Амасии в Стамбуле. «Это прибытие случилось, как уже замечено было выше, в июле 1518 года. Мало того: в числе грамот того же султана Селима, оповещающих о завоевании им Египта, имевшем место в январе 1517 года, есть одна, адресованная на имя Менглы-Герая [1015] . Только извещение о вступлении на престол нового султана, Сулеймана I Кануни, имеющее датой средину месяца шевваля 926 = конец сентября 1520 г., уже обращено к Мухаммед-Гераю [1016] . Этот последний в ответе на вышеозначенное извещение говорит про своего отца, Менглы-Герая, «покойный мой отец» [1017] . Стало быть, в этом году Менглы-Герая уже не было в живых. От преемника же его Мухаммед-Герая мы имеем ярлык, или, правильнее сказать, копию-факсимиле с его ярлыка, изданную в тексте и переводе с примечаниями профессора И.Н. Березина [1018] . На ней значится начало месяца ребиъу-ль-ахыра 823 года = половина марта 1420 года. Но это явная ошибка, и потому профессор Березин совершенно справедливо предлагает вместо 823 читать 923, что будет равняться концу апреля 1517 года. Внешность почерка копии, язык и содержание текста говорят за достоверность оригинала, с которого она снята; а ошибка в цифре вещь тоже возможная [1019] . Но так как на монетах, битых в 921 = 1516 году, мы уже находим имя Мухаммед-Герай-хана [1020] , то время смерти Менглы-Герая надо отнести к 1515, а не к 1517 году, числовые же данные в сборнике Феридун-бея следует признать неверными. Последнее тем позволительнее, что в сборнике оказываются явные анахронизмы насчет того же Менглы-Герая. Так, во втором томе первая же грамота султана Сулеймана Кануни, содержащая известие о покорении обоих Ираков, с пометкой в конце, что она написана «в начале месяца джемазиъу-ль-эввеля 941 г.» = в первой половине ноября 1534 года, адресована также к Менглы-Гераю, имя которого находится не в одном только заголовке грамоты, но и в самом тексте ее [1021] . Как могла вкрасться такая нелепость, трудно и понять: может быть, даже это ошибка не редактора грамоты, ни даже составителя сборника, а тех, кто наблюдал за печатным его изданием.