Иногда на пути попадались небольшие углубления в скале. Предание гласило, что эти плотно забитые снегом выбоины с несколькими наглухо вмерзшими в лед кленовыми листьями – следы подков коня, на котором Лао-цзы отправился на запад, когда решил покинуть светский мир. Взбираясь по каменным пикам высотой в семь тысяч футов, Сайхун действительно ощутил пропасть, отделявшую его от обычной жизни.

После первой тысячи уступов он остановился передохнуть. Грудь отчаянно вздымалась: на большой высоте легким не хватало кислорода. Сайхун посмотрел вниз сквозь начинавшуюся пургу, и ему удалось разглядеть слабые очертания крестьянских наделов провинции Шаньси. По мере того как он поднимался все выше, зубчатые вершины горных пиков превратились в ограду, которая скрыла от глаз то, что еще можно было разглядеть через бескрайний океан тумана. Высотная горная цитадель делала оставшуюся внизу жизнь мелкой и незначительной. Здесь же царило чистое спокойствие древних скал, необыкновенная тишина. Все заботы и волнения остались там, внизу; никакие отзвуки мира не могли достигнуть горного массива.

Холодный воздух был прозрачным и вкусным; казалось, его можно пощупать. Сайхун дышал с какой-то голодной жадностью, не обращая внимания на мороз, от которого трескались губы и горело все внутри. С каждым выдохом его дыхание изменялось, освобождаясь от застоявшегося дыма переполненных поселений. Как приятно было вернуться! Теперь его тело было расслаблено, а душа открылась, словно цветок. Он почувствовал себя счастливым и спокойным. Горы подарили ему долгожданное ощущение безопасности.

Облачившись в одежду из плотного хлопка, спрятав голову в матерчатой шапке, с почти изношенными соломенными сандалиями на ногах, он пытался не обращать внимание на ледяную стужу, пробиравшую его до костей. Необыкновенное удовольствие от возвращения в горы оказалось гораздо сильнее других ощущений. По дороге ему попадались источники, настолько чистые, что лишь пузырьки и журчание воды указывали на их присутствие. Сосульки изящными хрустальными сережками обсыпали качающиеся ветки деревьев. Он заметил несколько кленовых листков: истонченные и коричневые после долгой зимы, они медленно соскользнули с круглого валуна и плавно заскользили вниз, где их ждала ровная поверхность голубого озерца. Горный поток яростно набрасывался на серые зубья скал, и зеленые, словно нефрит, струи тысячью сверкающих мечей разлетались вокруг. Сайхун представил свое тело таким же чистым, прозрачным и мягким, словно вода. Он позволил своему разуму совсем успокоиться, погрузив его в пенистый аквамарин горного озера. Там, в человеческом мире, Сайхун был неутомимым и готовым сражаться. Зато здесь, в лесной тишине, рядом с шумным водо-падиком, его душа могла быть свободной и радостной.

Пять лет назад он жил здесь горным отшельником. Теперь он возвращался домой почти тридцатилетним странником. Какой бы безумной ни была траектория его жизни, конечной точкой маршрута оставался Хуашань.

Все это время Сайхун скитался, чтобы заглушить тяжелое чувство потери, охватившее его после смерти двух даосов. Сопровождая своего дядю, который был преуспевающим торговцем мехами, или просто оседлав велосипед, он проехал Германию, Францию и Восточную Европу несмотря на то, что Вторая мировая война была в самом разгаре. Куда бы ни забрасывала его судьба, он находил красоту и очарование, сохранив в своей душе сентиментальные картины Чернолесья и мостов через Дунай, проникновенную музыку Шопена. Ему понравились альпийские селения и то гостеприимство, с которым местные жители встречали гостей. Даже несмотря на очевидные признаки упадка и разрушения, он унес с собой восхитительные воспоминания о чужой природе, замешанные на энтузиазме юности. В какой-то момент он даже захотел переехать в Европу, но там его единственными друзьями были представители погибающего класса аристократии. Надеяться на то, что они дадут ему утешение, не стоило.

Тогда Сайхун вернулся в Китай. В 1949 году образовалась Китайская Народная Республика. В это время Сайхун как раз учился в Енцзинском университете. Одна из его университетских работ попала на глаза тогдашнему премьеру Чжоу Эньлаю, который по привычке вербовал себе помощников среди выпускников высшей школы. Чжоу вызвал к себе Сайхуна. Они обсудили волновавшие премьера идеи, а потом Чжоу пригласил его в путешествие. Чжоу постепенно начал давать Сайхуну различные небольшие поручения, внимательно приглядываясь к тому, как их выполняет молодой помощник. Лишь полностью убедившись в больших возможностях Сайхуна, Чжоу пригласил его на должность одного из личных секретарей, Церемония вступления на эту должность была обставлена в классическом китайском стиле: Сайхуну устроили настоящий ритуал посвящения, во время которого он торжественно преклонил колени в знак верности своему новому учителю – Чжоу.

Сайхун доказал, что может быть великолепным и безжалостным политиком. Вскоре он уже заседал в Народном Собрании – один из многих, одетых в одинаковую серую форму «как у Мао», с бледными лицами и расчетливым блеском в глазах, – где изучал результаты своих же собственных стратегических направлений. Чжоу учил его, что членство в правительстве подразумевает абсолютную власть. Необходимо приобретать союзников, а врагов сдерживать – или уничтожать. Для того, кто с детства занимался боевыми искусствами, жестокость на политическом поприще казалась простым занятием. Сайхуну нравилось предугадывать действия соперников: он умело использовал обстоятельства, чтобы опередить их, а потом с удовольствием наблюдал за их поражением.

Изворотливость и грубое манипулирование были давно известными методами в тогдашней политике. Удивить кого-нибудь этим было трудно. И все было бы хорошо, не имей Сайхун своего взгляда на происходящее. Чем бы это ни объяснялось – врожденными качествами или монастырским воспитанием, – но он обладал сознанием и чувствительностью. Эти две черты были также неотделимы от характера Сайхуна, как и его способность держаться за власть. Для политика такое сочетание личных качеств было не лучшим вариантом. Он мрачно размышлял над своими действиями, а иногда даже в тайне сочувствовал своим же жертвам.

В 1951 году Сайхун оставил работу в правительстве. Самые очевидные причины ухода заключались в опасности политических интриг, соперничестве между учениками Чжоу и разочаровании несовершенством политических реформ в стране. Однако более глубокие, истинные доводы заключались во внутренних распрях между двумя половинами души: половиной воина-наемника и другой, чувствительной и тонкой. Сайхуну так никогда и не удалось совершить высший акт силы, заключавшийся в искоренении сострадания.

Так он и продолжал свою одинокую жизнь, мучаясь внутренними противоречиями и чувством неопределенности по поводу своей судьбы. Ему хотелось заполучить если не мир в душе, то хотя бы ответы на волнующие вопросы. Но только тогда, когда бесполезность этой кочевой жизни совершенно истощила его, а опасная двойственность в отношении общественной жизни стала слишком очевидной, Сайхун вспомнил о монахе-отшельнике, который воспитал его. Он немедленно загорелся желанием вернуться, чтобы изучить высшие ступени даосизма. Даосы говорили, что углубленное изучение техники медитации может научить человека чему-то необычному, даже сверхъестественному. И Сайхуну хотелось взмыть в небо, погрузиться в самую пучину ада, познать все, что только можно. Еще он хотел поправить свое здоровье и достигнуть высшей стадии долголетия.

Жизнь даосов не отличалась шиком: домотканое полотно, заплатанные старая, потрескавшаяся деревянная утварь, пыльные кирпичные Хтены, грубая пища. Правительства никогда не симпатизировали даосам – во всяком случае, высокие чиновники редко когда помогали тем, кто стремился к святости. Горные вершины покровителям казались недоступными, а даосские доктрины – не менее непонятными. Даосские боги не приносили монахам никакого богатства, так что сама традиция отшельничества держа-дась лишь на взаимных усилиях тех, кого она еще привлекала. Редко кто испытывал какие-либо чувства по отношению к жителям Хуашань, но и тог-даэто был в основном суеверный страх, снисхождение и насмешки. Несмотря на это, нищенская почва давала обильный урожай духовного богатства.