Нора под навесом стирала белье, она погрузила свои толстые руки в холодную липкую воду, перетирая белье пенистым мылом, груди ее колыхались, скользя под цветной кофтой, все ее пышное тело обливалось едким потом. Иногда она сдувала пену, чтобы видеть в голубоватом водяном зеркале отражение своего широкого курносого лица с карими глазами.

Она обернулась, выпрямилась проведя мокрыми пальцами по разгоряченному лбу и устало вздохнула.

— Пойдете спать, отец? — обратилась она к свекру, который сидел позади нее и курил трубку.

Мужчина не ответил, его толстый язык горел как в лихорадке, он чувствовал во всем теле какую-то дрожь, какое-то странное беспокойство, ему казалось, что кто-то испортил ему кровь, влил в нее яд или что-то такое, что жгло его и обессиливало хуже солнца. Он несколько раз сердито затянулся, окутав себя целым облаком дыма, который медленно рассеялся. Женщина снова склонилась над лоханью и принялась за стирку, духота усиливалась, слышался лишь плеск воды и глубокие вздохи прачки, похожие на вздохи сытой телки, мужчина наблюдал за нею чувственным взором, испытывая похотливую дрожь. Он не спускал глаз с чулок Норы, спустившихся вниз и открывающих мягкие икры, зеленая, радужная оболочка его выпуклых глаз порой исчезала под ресницами, как виноградная ягода в мутной воде.

Нора снова обернулась и встретила этот взгляд, но не испугалась. Взглянув на еще хорошо сохранившегося свекра, она почувствовала, как по жилам ее разливается волна дурной крови среди этого зноя, который томит тело и обостряет желания.

— Где Рокко? — спросил он хриплым голосом, подходя к ней.

— Там, внизу, на жатве.

И Нора указала на палимое зноем поле, которое казалось безграничной пустыней.

Рокко косил без устали. С равномерной быстротой мелькала его коса, срезая у самого корня высокие колосья, казалось, усталость не могла победить его рук Под ногами горела земля, от колосьев подымались удушливые волны, тяжелый воздух давил на легкие, сжимал мозг, словно пары удушливого газа. А он продолжал косить, в глазах у него потемнело от непрерывного мелькания косы, руки так вздулись, как будто готовы были лопнуть, а он все косил, согнувшись, ничего не ощущая, сделавшись почти нечувствительным к этой пытке, почти не сознавая, жив ли он. Впереди расстилалось поле, волнуемое ветром, не было конца этому полю, едва срезали колосья, как они вновь вырастали. Там и сям продвигались вперед другие жнецы, молча, без песен, без слов. Впрочем, среди них был Корво, с уст которого не сходила песня, состоящая из трех меланхоличных звуков похожих на жалобный стон лютни, — песня, неизвестно кем и где сложенная… Она была похожа на какой-то похоронный припев, и под звуки этой песни жизнь этих людей непрерывно изнашивалась, подобно тому как стирается от употребления рукоятка садовых ножей.

Когда солнце умирало среди фиолетовых тучек, когда побагровела вершина горы и вдали начали лаять собаки, Рокко вернулся к своей жене, изнеможденный, едва держась на ногах, с еще обожженным телом и ослепленными глазами. Перед ним мелькали в воздухе большие желтые, волнующиеся пятна, и больше ничего он не видел.

Когда он пришел, Нора сунула ему под нос полную тарелку супу, который он проглотил, не поднимая головы, с жадностью голодной собаки. Никакого внимания не обращал он на эту женщину, полную молодой страсти, на эту женщину с плодоносным чревом и вздувшимися от молока грудями, он не чувствовал здорового запаха этого тела. В глазах его все еще мелькали желтые пятна… Бросился в угол, на солому, как выбившееся из сил животное, и уснул. Он был красен, как старая медь, лицо его было повязано платком, как будто на нем зияли раны, длинные, грязные космы волос свисали на низкий лоб и черепашью шею. Противный! Брр…

В этот вечер он возвращался по тропинке, поросшей кустами дикого кизиля, он шел с открытым ртом, чтобы глотать по крайней мере хоть морской воздух. На ясном, зеленоватом небе всходила молодая луна: была июльская суббота.

Возле дома он встретил отца, который стоял с трубкой во рту и поджидал его, чтобы отнять у него заработок.

— Добрый вечер, отец.

— Добрый вечер. Давай-ка сюда!

Рокко вытряс из кармана горсть медяков, после чего оба молча дошли до двора: отец шел впереди, покуривая трубку, а сын — сзади, как прибитая собака.

Нора, увидев, что они идут вместе, страшно смутилась, почувствовала что-то вроде страха и побледнела. Рокко направился к столу неуверенным шагом слепого, широко раскрывая свои серые глаза, как бы намереваясь поглотить слабый сумеречный свет. Он одурел от усталости и зноя. Он работал с восхода до заката солнца для того, чтобы отец обогащался, посвящая свой досуг покуриванию трубки и попойкам. Он работал в поле на других хозяев без сетований, без желаний, без ропота, как бык под ярмом. Его имущество состояло лишь из садового ножа, лопаты и двух незнающих устали рук.

Впрочем, у него была еще дочь, трехлетний ребенок, толстый, почти задыхающийся от чрезмерной полноты, с редкими белокурыми волосами и парой маленьких глазок, которые выделялись на белом фоне лица, как темно-голубые лепестки, попавшие в молоко, эти глазки всегда с удивлением останавливались на фигуре отца.

Он проглотил суп и повалился на солому, его немного тошнило от небольшой порции проглоченной пищи, легкая дрожь пробегала по его телу, и жажда сжигала горло. Но он неподвижно лежал с широко открытыми глазами, видя лишь быстро мелькающие огоньки и вертящиеся в темноте огненные круги. В этом мраке он не заметил тени отца, который без верхней одежды прошел босиком через комнату. Порывисто дыша и дрожа от возбуждения, старик начал шарить своими цепкими пальцами, желая нащупать тело Норы, не слышал он криков девочки, которая во сне почувствовала трепетное прикосновение этих рук…

Маленькое окно было открыто. В комнату доносился протяжный гул морского прибоя и ароматное дыхание лунной ночи.

На рассвете Рокко почувствовал себя больным. Он поднялся, несмотря на слабость. В голове чувствовалась какая-то одурь, непобедимая тяжесть: на лице и на всем теле показались маленькие красные пятна. Он взял косы и поплелся в поле, хотя при каждом шаге у него подгибались колени.

Кругом равнина терялась в свежей утренней белизне, море исчезало вдали среди мягкого цвета индиго. В чаще диких кустов кизиля раздавались трели какой-то птички.