Викторианца Кэрролла, избегающего каких бы то ни было «сальностей» или физических подробностей типа «сопли», весьма часто встречающихся у молодого Набокова, верно, покоробило бы от «угреватого носа», никак не вписывающегося в его поэтику. Заметим тут же, что подробности такого рода нередки в переводе Набокова, впрочем, это не умаляет выразительности придуманных им параллелей.

Не менее каламбуров удаются Набокову шутки, святые с логикой, или «сдвиги», которые, по словам Уивера, особенно трудны для перевода, ибо зависят от тончайших оттенков в употреблении слов. Эти неожиданные «сдвиги» Набоков также очень чувствует и удачно передает — хотя они у него опять звучат несколько более определенно и даже грубо.

Вообще говоря, в почерке молодого Набокова чувствуется большая сила и накал, однако, может быть, это происходит потому, что он адресует свою книгу детям — и только детям, и вот у него Кролик «семенит», а Алиса, «вихрем сорвавшись», кидается за ним, а он же опять от нее «улепетывает в темноту», дочь старой Рачихи «огрызается», Гусеница «взвивается на дыбы», Голубь «взвизгивает» и т. д. Впрочем, возможно, что таково уж свойство русского языка, гораздо более определенного и эмоционального в окраске отдельных слов? В своем знаменитом «Постскриптуме к русскому изданию» романа «Лолита» стареющий писатель признавал: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нелепо-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между твлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов, — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и языка. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов». [20] В словах мастера о гениальном юноше слышится, как нам кажется, и отзвук мыслей о себе…

О набоковском переводе можно еще многое было бы сказать. Например, он весьма удачно справляется с синтаксисом, гораздо более тяжелым в русском языке, чем в английском («в английском, видимо, требуется не столь сложная электропроводка, как в русском», заметит он в 1959 году), свидетельствует начало сказки, где он разрубает большие периоды Кэрролла на более короткие русские фразы и таким образом избегает тяжести, которая неизбежно возникла бы из-за длины русских слов и сложного синтаксиса. Можно было бы писать и о том, как уже здесь он проявляет склонность к прямым калькам с английского — это станет осознанным художественным приемом позднее. И снова то, что впоследствии будет декларировано как «vive le pedant и долой простаков, которые думают, что все хорошо, если передан дух (а слова между тем без присмотра пустились в бега…»), [21] ощущается порой как «неуклюжесть» одаренного юноши, которому еще предстоит — но мы это твердо знаем! — стать мастером.

Конечно, можно было бы и отметить некоторые провалы или просчеты — скажем, между «роялем и слоном» в загадке, которую задает Шляпник, гораздо больше сходства, чем между «вороном и конторкой» (the raven и the desk) у Кэрролла. Или что личные местоимения, как ни странно, представляют некую сложность для молодого переводчика, который заставляет «существ» обращаться к Алисе то на «ты», а то на «вы» (и это одно и то же «существо» и один и тот же разговор, и психологической подоплеки для этого нет никакой), и что он, очевидно, не учитывает, что по английской традиции все сказочные персонажи — существа мужского рода, в то время как в русском языке нет такого строгого ограничения (именно этим объясняется тот странный факт, что у Набокова на яйцах сидит не голубка, а голубь). Но не будем вдаваться во все эти подробности. [22] Нам гораздо важнее сейчас отметить другой факт — что работа над «Страной чудес» проявила ту изначально существовавшую потенциальную соприродность двух авторов. И дело не только в том, что оба страдали бессонницей, были «педантами», увлекались шахматными задачами и кроссвордами (известно, что Нароков немало времени и сил отдал составлению шахматных задач и «крестословиц», что и нашло свое преломление в его творчестве), задумывались о таких метафизических проблемах, как «время», «пустота» или «ничто», имели вкус к конструированию особых слов и миров. Дело еще и в том, что у обоих была та редкая склонность к всевозможной словесной «игре», которая отличает лишь очень немногих. Возможно, что вчитывание в «Страну чудес» в самом начале творческого пути определило — или, скорее, помогло определить — многие темы зрелого, гениального Набокова. И тема сна — перечитайте подряд конец «Страны чудес» и финал «Приглашения на казнь»! — и тема зеркал или двойничества, и неотвязный вопрос «Who are you?», и многое-многое другое. И за это мы должны быть благодарны тому неизвестному нам сейчас человеку, который предложил молодому русскому эмигранту сделать перевод классической детской книжки, написанной скромным английским математиком.

В переводе «Ани» очень чувствуется глубоко личная, «набоковская» тема. Она звучит и в его заменах: скажем, «сироп» вместо английской «патоки» (treacle) в главе о «Безумном чаепитии» заставляет немедленно вспомнить «Другие берега» («За брекфастом яркий паточный сироп, golden syrup, наматывался блестящими кольцами на ложку, а оттуда сползал змеей на деревенским маслом намазанный русский черный хлеб»), [23] а «ангельский» напоминает о том, что в семействе Набоковых слово «английский» произносилось «с классическим ударением (на первом слоге)». И может быть, тот факт, что из всех стихотворений «Страны чудес» Набоков опустил стихотворное посвящение, предваряющее сказку, имеет в этом плане особый смысл.

Это посвящение Кэрролла, обращенное в прошлое, Набокову было невозможно перевести, ибо оно напоминало — столь живо и ясно! — об утраченном золотом сне, «сказочном счастливом» детстве и годах, проведенных в России… [24]

Н. Демурова