Но вопрос Ваш слишком в упор, с чего я то письмо и начал. И тут же Вы признаетесь, что Вас толкает любопытство. Это меня слегка и расхолодило. Мне не интересно говорить с Кантом или Платоном, если нет надежды их убедить. И не от самонадеянности — а от того, что «хочу, чтобы было как хочу» в мире, везде. Любопытство те laisse froid [379] . Должен, однако, признаться, что Ваша абсолютность в непримиримости у меня под сомнением — не то что я действительно надеюсь Вас «переубедить», а думаю, что Вы не так все упростили, чтобы ни дрогнуть, ни поколебаться, — это слишком бы Вам противоречило. Собственно, непримиримость не то слово. Конкретно, со Сталиным или Зиновьевым — конечно, непримиримость. Но с большевизмом вообще, с «большевизанствующим» духом времени и с Россией придется поторговаться, и здесь, для общего дела в самом последнем и глубоком смысле, надо бы друг другу помочь. Они нам и мы им.

Но опять выходит вода или «слова, слова, слова».

Ну вот — на этом кончим. Простите, что ничего, в сущности, не ответил.

Еще вот что: завтра, во вторник, я не могу к Вам приехать — очень жалею. Надеюсь, что Вы письмо получите вовремя — а может быть, и Влад<имир> Ан<аньевич> позвонит мне. Когда хотите на этой неделе свободен, кроме субботы. Или на той, кроме понедельника и субботы. Целую Вашу руку.

Ваш Г. Адамович

<Штемпель: 21.IX. 1929>

Дорогая Зинаида Николаевна

Несколько дней хочу написать Вам — но тщетно. Я был болен и с «пустой головой», что со мной бывает теперь часто. Очень бы хотел приехать к Вам — если можно, напишите, когда. Это будет последний визит. Il est grande temps de renter [380] . Дон-Аминадо уже объявил свой вечер — значит, сезон начался [381] .

Относительно стихов: я с Вами не согласен [382] . Вы одобряли худшие мои стихи, чем эти. Более ясные, но худшие. Не важно совершенство и степень приближения к нему, важна эссенция — по-моему. В этих стихах ее больше, чем бывало во многих прежних. Но знаете: я прочел у Вас упрек в «скучновато-слабой смертности, как у Анненского» — и восхитился двусмысленно-тонкой точностью выражения. А оказалось — стертости. Это верно, но обыкновенно-верно.

Про мировоззрение — это хорошо, что Вы «отступились», хотя и с недовольством. Ни до чего нельзя договориться. Если Вы «деятель» — можно, но если «созерцатель» — нельзя. Все непонятно так, что двух слов не скажешь. Кстати, ввиду того, что Вы теперь специалист по католичеству, объясните мне, пожалуйста, в следующий раз, какое есть у католиков течение, которое искупает и умоляет за грех католицизма, общий? И не так ли это, что католицизм весь земной и утверждающий, — а те, им же допущенные, умоляют простить за то, что он не небесный, и вообще просят у Христа прощения за «великого инквизитора»? Меня это очень интересует.

Затем еще вопрос уже позвольте мне из моего любопытства к Вашему мировоззрению, а не обратно: за что Бог наказал Адама и Еву — за то, что 1) они его ослушались? или 2) именно и особенно за то, что вкусили от древа познания? Это крайняя и глубочайшая разница, с выводами на всю историю… Вообще же, чтобы узнать или «выработать» мировоззрение надо не предлагать вопрос о большевиках, который есть мелкий случай, а вовсе не конец света и царство дьявола [383] , — а вот так с двух-трех сторон подорвать всемирную сущность истории и жизни. И еще: можете ли Вы допустить, без игры ума, парадоксов и проч., «честно и серьезно» — что цель всей жизни должна была бы быть смерть, возвращение «домой, домой» [384] ?

Простите, что я сегодня к Вам в оппозиции.

Преданный Вам Г. Адамович

Дорогая Зинаида Николаевна

Мне Оцуп передал в Париже Ваше письмо, и я собирался ответить Вам — «по существу». Но вот я опять в Ницце. Меня сюда вызвали по телеграфу, и я в тот же день выехал. У моей сестры случился паралич на почве сердечной болезни [385] . Это очень серьезно, и, если она поправится, будет очень долго <так!>. Она не говорит и, по— видимому, наполовину потеряла рассудок.

Как Вы живете? В Париже я был всего две недели. Там все занято будущими «Числами» [386] . На верхах — интересуются чуть-чуть скептически, на низах — препираются до истерик, кому попасть в первый номер. Как видите, все то же. Оцуп лавирует не хуже Бриана [387] . Я думаю вернуться — если все будет благополучно, в конце месяца. Напишите мне, пожалуйста. Вышла ли Ваша книга [388] ? И вообще — «что и как»?

Целую Вашу руку.

Преданный Вам Г. Адамович

8 ноября <1929> Ницца

Дорогая Зинаида Николаевна

Спасибо за письмо. «Конец литературы» [389] , окончательный, и я даже писем не умею больше писать, правда, — иначе как «скользя». Все не то и все слова vous trahissent [390] . Представьте себе: вчера пришло письмо от моего брата, из Сербии [391] . Он умный, и вполне человек. Но я прочел обращение к моей матери [392] — «страдалица-мать», и ужаснулся. «Как можно, как не совестно и т. д.!» Между тем это обычные и прекрасные человеческие слова. Что же нам делать без них?