Он посасывал ее, но она не раскуривалась: мальчику никак не удавалось поднести к ней спичку, за что старик стукнул его чубуком по спине и продолжал убеждать Кароля.

— И вам не жалко покидать этот райский уголок? — вполголоса спрашивал Макс у Анки: они не принимали участия в общем разговоре.

Макса предмет спора нисколько не занимал, а девушка явно грустила.

Кароль в эти дни избегал ее, и эта перемена в нем наполнила ее смутной тревогой и предчувствием беды.

— Что, у Кароля какие-нибудь неприятности? — не отвечая на вопрос Макса и не поднимая головы, спросила она.

— Нет. А почему вы об этом спрашиваете?

— Мне так показалось. Правда, я забыла, как много хлопот у него с фабрикой… — прибавила она совсем тихо, словно хотела убедить в этом себя и рассеять тревожные подозрения.

Подняв голову, она исполненным беспокойства, любящим взглядом посмотрела на хмурое лицо Кароля, и от нее не укрылось, с какой злобой он поглядывает на ксендза.

— А как вы с усадьбой поступите?

— Дедушка хотел продать ее, но Кароль воспротивился, и я ему за это бесконечно благодарна. Мне так дорог этот дом, и я просто не могу себе представить, что в нем поселятся чужие люди. Ведь почти все деревья в саду и живая изгородь посажены матерью Кароля или мной. Представляете, как тяжело было бы навсегда расстаться со всем этим.

— Можно в другом месте купить усадьбу ничуть не хуже.

— Конечно, можно, только это будет уже не Куров. — Ее задело, что он не почувствовал и не понял, как она привязана к этому клочку земли, на котором выросла.

Ссора, вспыхнувшая снова между ксендзом и Зайончковским, заставила их замолчать.

— Послушай-ка, сударь, что я тебе скажу: по фамилии ты Зайончковский, а по прозванию — «Баранья голова»! — Ксендз вышел из себя и стукнул чубуком об пол. — Эй, Ясек, огоньку!

— Господи Иисусе, что он такое болтает! Томек, бестия, запрягай лошадей! — рявкнул Зайончковский, оборотясь к двери в кухню, где ужинал его кучер, и, не простившись, выбежал на крыльцо, надевая на ходу пальто, потом вернулся за шапкой, искал ее по всем комнатам, а найдя, ворвался в столовую.

— Благодарите Бога, что сутану носите, не то я бы вам показал, как обзывать меня «Бараньей головой»! в бешенстве крикнул он и стукнул кулаком по столу.

— Чай прольете, сударь, — спокойно сказал ксендз Шимон.

— Садитесь, соседушка! Ну есть ли из-за чего сердиться, — урезонивал Зайончковского пан Адам.

— Не сяду! Меня в этом доме оскорбляют, и ноги моей больше тут не будет!

— Не проливай чай, сударь, и езжай себе с Богом, — тихим голосом сказал ксендз, поднимая стакан, который подпрыгивал от ударов кулака.

— Иезуит! Ей-Богу, сущий иезуит! — заорал Зайончковский и, еще раз трахнув по столу, выскочил из комнаты.

Со двора, а потом с дороги донесся его голос и тарахтанье удалявшейся брички.

— Слыханное ли дело, из-за таких пустяков обижаться. Не человек, а порох!

— Вы, ваше преподобие, задели его за живое.

— Пускай не болтает глупостей.

— Каждый имеет право высказать свое мнение.

— Если оно совпадает с нашим, — язвительно ввернул Кароль.

— А ведь этот разбойник никак в самом деле уехал. Эй, Ясек, огоньку! — крикнул ксендз и вышел на крыльцо посмотреть вслед Зайончковскому. — Видали скандалиста! Накричал, выбранил меня и укатил, бестия.

— Вернется, это ведь не в первый и не в последний раз, — сказала Анка.

— Гм, вернуться-то он вернется, но что подумает о нас пан Баум.

— Подумает, что у вас хороший сон и аппетит и время вам некуда девать, коли тратите его на такое ребячество, — иронически заметил Кароль.

Ксендз посмотрел на него сердито, но уже в следующую минуту глаза его снова лучились добротой; выколотив и набив трубку, он подставил ее Ясеку: прикурить.

— А у тебя, сударь, наверно, зубы болят. Это к дождю…

Вскоре он простился и ушел.

Наступило долгое молчание.

Старик Боровецкий задремал в своем кресле.

Анка с прислугой убирала со стола, а Кароль, сидя в глубоком кресле и покуривая папиросу, насмешливо поглядывал на Макса, не спускавшего восторженных глаз с Анки.

Вскоре все разошлись по своим комнатам.

Максу постелили в гостиной, выходившей в сад.

Была чудная ночь. К проникновенно-печальным соловьиным трелям присоединились дрозды из приречных кустов, и каскад дивных звуков хлынул в тихую, волшебную июньскую ночь; от нагретой земли исходило тепло, на небе сияли звезды, благоухала росшая под самым окном сирень.