В кустах сирени заливались соловьи, им вторили тысячи птичьих голосов; на лиственнице посреди двора клекотал аист, испуганно кричали болотные чайки, нежно щебетали ласточки в гнездах, шелестели хлеба, жужжали майские жуки, мычали коровы в хлевах, на далеких пастбищах ржали лошади.

Но вдруг все смолкало, и воцарялась такая немая, недвижная тишина, что казалось, слышно, как с листа на лист падает капля росы, как за садом лепечет ручей и тяжело вздыхает сама мать-земля.

После минутной тишины хор голосов зазвучал еще громче и оглушительней. Деревья, травы, всякая живая тварь пели проникновенную песнь любви, и, казалось, ветки, цветы, руки в страстном порыве тянулись друг к другу.

И овеянная благоуханием земля со всеми своими звуками: пением, бормотанием, шелестом, бьющей ключом жизнью, с искристым блеском и лучистостью, точно подхваченная неистовым вихрем любви и томлением по вечности, порожденными этой июньской ночью, бросилась, как в объятия, в темную разверстую бездну, усеянную холодными росинками звезд, таящую в себе мириады солнц и планет, — бездну глухую, таинственную и страшную.

Нет, Макс положительно не мог уснуть.

Под самым окном распевал соловей; сидя на покачивавшейся под ним ветке и ничего не слыша, он выводил дивные трели, и невыразимо чарующие звуки лились потоком, обрушивались каскадом, как жемчуг, сыпались на сад, на цветы. А из чащи ветвей сонно, апатично отвечала ему самочка.

— Чтоб тебя черт побрал с твоим писком! — рассердился Макс и швырнул в кусты башмак.

Соловей перепорхнул на другой куст, и когда Макс лег, вернулся на прежнее место и снова запел. Макса это привело в ярость, и, повернувшись к стене, он закутался с головой в одеяло, но заснул только под утро.

Этой ночью в куровской усадьбе никому, кроме пана Адама, не спалось.

В особенности Анке: разговор с Каролем не успокоил ее, а, напротив, только укрепил подозрение, будто он что-то от нее скрывает, но разве ей могло прийти в голову, что скрывает он свое безразличие к ней и с трудом делает вид, что любит ее.

Этого она никак не могла предположить, потому что сама любила со всей страстью, на какую способно двадцатилетнее сердце.

Не давали уснуть и думы об ожидавшей ее жизни в Лодзи, о том, что через месяц она покинет Куров, где прожито столько лет.

«Что я буду делать в городе?» — не давала ей покоя мысль. Но под утро донесшиеся со двора гоготание гусей, мычание выгоняемых на пастбище коров развеяли эти полусонные размышления.

И она тотчас встала.

Пан Адам уже разъезжал по двору в кресле с колесиками, которое толкал перед собой мальчишка-слуга. Заглянув в хлев и накричав на пастуха, старик засвистел, сзывая голубей. И они стаей слетелись к нему с голубятни, садились на плечи, на поручни кресла, кружились над ним, трепеща крыльями, воркуя и вырывая друг у друга горох, которым он каждое утро кормил их.

— Марш, марш вперед! Тра-та-та! Валюсь, встать в строй! В атаку! — Окруженный шумливой белоснежной стаей, скомандовал он и запел: — «Жил-был у бабушки серенький козлик, вот как, вот как, серенький козлик!» Валюсь, в сад! — приказал он, отмахиваясь шляпой от голубей, которые летели за ним и садились на кресло. — Пошевеливайся, бездельник!

— А я что делаю? — сонным голосом отвечал подросток, кативший кресло между рядами цветущих яблонь; огромными букетами стояли они на фоне зеленой травы, окутанные розовой дымкой и оглашаемые гудением пчел, которые, как ржавые пули, перелетали с цветка на цветок.

На вишнях пели иволги, самозабвенно клекотал аист, стоя в гнезде с запрокинутой чуть не на спину головой.

— Скажи-ка, Валюсь, яблочки нынче уродятся?

— Уродятся, как не уродиться.

— Ну, пошевеливайся!

— А я что делаю?

— И груши?

— Уродятся, с чего бы им не уродиться.

— А обрывать их станешь, каналья?

— Я не рвал их, — буркнул мальчишка, как видно, недовольный тем, что ему об этом напомнили.

— А кто в прошлом году дюшесы съел?

— Михал Францишков, не я!

— Знаю, знаю, не то досталось бы тебе, не приведи Господь! «Жил-был у бабушки серенький козлик»… — пропел он и свистнул дрозду в клетке, вывешенной за окно.

Дрозд встрепенулся, прислушиваясь, высунул головку из-под крыла, повертел ею в разные стороны и, вспорхнув на верхнюю жердочку, ответил своему хозяину веселым свистом, но тотчас смолк, — из монастыря, чьи башни и окна виднелись над плоскими городскими крышами, поплыл чистый дробный звон колокола.

— Валюсь, в монастырь! К отцу Либерату! А ну пошевеливайся, бездельник!

— И так тороплюсь, аж ноги посбивал.

Тропинка вывела их из сада на берег речки, и они покатили среди полей, над которыми клочьями муслина висел поредевший туман; сквозь него виднелись причудливые, зигзагообразные линии, — это ласточки, громко щебеча, прочерчивали их по небу.

По лугу с важностью расхаживал аист, погружая длинный клюв в зеленую траву, и, поймав лягушку, поднимал кверху голову и с наслаждением проглатывал ее.