От работы машин все здание содрогалось.

Бесконечно длинные трансмиссии, будто бледно-желтые змеи, с бешеной скоростью скользили под потолком, вились над двойным рядом котлов, ползли вдоль стен, скрещивались где-то вверху, едва различимые в облаке едких разноцветных испарений, которые непрерывно поднимались из котлов, мешали проникать свету и через все отверстия в стенах просачивались в соседние помещения.

Безмолвно двигались силуэты рабочих в измазанных красками блузах и как призраки исчезали во тьме; с грохотом въезжали и выезжали тележки, груженные красками, везя их в печатный цех и в красильню.

По всему цеху разносился едкий, отвратительный запах серы.

— Купил я вчера мебель, — шептал Муррей на ухо Боровецкому. — Для гостиной, знаете, купил с желтой шелковой обивкой в стиле ампир. Для столовой дубовую в стиле Генриха IV, а для будуара…

— И когда ж вы женитесь? — с некоторым нетерпением перебил его Боровецкий.

— Ну, я еще не знаю. Я-то хотел бы как можно скорее.

— Значит, предложение принято? — спросил Боровецкий, чуть иронически глядя на сутулую, довольно нелепую фигуру англичанина, показавшуюся ему теперь просто уродливой, а сам Муррей, с удлиненной, выступающей нижней челюстью и большим, слишком подвижным ртом, напоминал обезьяну.

— Как будто да. В воскресенье она как раз сказала мне, что хотела бы жить в прилично обставленной квартире. Я подробно расспрашивал, и она отвечала так, как отвечают женщины, озабоченные своим будущим хозяйством.

— В предыдущий раз вы думали то же самое.

— Да, верно, но у меня и вполовину не было нынешней уверенности! — горячо возразил Муррей.

— Ну, если так, от души вас поздравляю. Когда же я познакомлюсь с невестой?

— Не будем торопиться, всему свое время.

— Потому-то я и верю, что в конце концов вы женитесь, — насмешливо проговорил Боровецкий.

— Может быть, вы бы завтра зашли ко мне, а? Я непременно хочу услышать ваше мнение об этой мебели.

— Зайду.

— Но когда?

— После обеда.

Муррей возвратился к краскам и лабораторным пробам, а Боровецкий поспешил дальше, в красильню, по коридорам и переходам, где громоздились тележки, нагруженные тканями, с которых текла вода, где сновали рабочие и прямо на полу лежали большие кучи тканей, ожидающих своей очереди.

По дороге его ежеминутно останавливали — каждый со своим делом.

Он отдавал короткие распоряжения, быстро решал, мгновенно давал справки, иногда осматривал образец краски, который ему показывал рабочий, и решительно бросал:

— Годится, — или — надо еще, — и мчался дальше, под взглядами сотен рабочих, среди адского фабричного шума и хаотической суеты.

Все сотрясалось: стены, потолки, машины, полы, стучали моторы, пронзительный свист издавали приводные ремни и трансмиссии, тарахтели по асфальтовому полу тележки, то и дело взвизгивали маховые колеса, скрежетали шестерни, и сквозь это море беспорядочных звуков доносились какие-то выкрики и могучее, гулкое пыхтенье главного двигателя.

— Пан Боровецкий!

Он напряг зрение, среди паров, заполнявших красильню, почти ничего не было видно, кроме туманных контуров машин. Кто его зовет, он не видел.

— Пан Боровецкий!

Он вздрогнул — кто-то взял его под руку.

— А, пан директор, — проговорил он, узнав владельца фабрики Германа Бухольца.

— Я за вами гонюсь, но вы прытко бегаете.

— Работа, пан президент.

— О да, понимаю. Но, знаете, я ужасно устал. — И пан президент, крепко держа его под руку и тяжело дыша, умолк.

— Ну как? Идет? — спросил он после паузы.

— Действует, — коротко ответил Боровецкий, не сбавляя шага.

Фабрикант, уцепившись за его руку, тяжело брел, опираясь на толстую трость и согнувшись почти под прямым углом, поднимал к нему круглые, красные, с хищным огоньком глаза на одутловатом лоснящемся лице с небольшими бачками и ровно подстриженными усиками.

— И как, хорошо работают «ватсоны»?

— Печатают по пятнадцать тысяч метров в день.

— Мало, — буркнул фабрикант, отпустил его руку и присел на тележке с необработанным ситцем; одернув полы своего плотного сюртука, он оперся на трость.

Боровецкий побежал к большим красильным чанам, над которыми рулоны тканей, растянутые на больших валах, вращались и окунались в краску, разбрызгивая ее на лица и блузы рабочих, стоявших рядом и ежеминутно зачерпывавших рукою воду, чтобы проверить, есть ли еще в ней краска, не всю ли впитала ткань.

Несколько десятков таких валов в ряд беспрерывно вращались с утомительным однообразием, длинные, намотанные на них полосы ткани погружались в краску и маячили в полутьме матовыми пятнами красного, голубого и охряного цвета.