Небо нависало над фабрикой тяжелой, грязной пеленой, из которой капал мелкий дождь, по грязным стенам текли еще более грязные струи, — будто тошнотворные плевки, они прочерчивали оконные стекла, покрытые налетом пыли от угля и от хлопка.

В углу на газовой плите зашумел чайник.

— Не угостите ли меня чаем, пан Горн?

— А может, вы, пан инженер, изволите съесть бутербродец? — любезно предложил пан Шварц.

— Только он кошерный, — съязвил Горн.

— Значит, он вкуснее, чем те, что едите вы, пан фон Горн!

Горн подал чай и на минутку задержался у стола.

— Что с вами? — спросил Боровецкий, знавший его довольно близко.

— Ничего, — коротко ответил тот и окинул ненавидящим взглядом Шварца, который разворачивал газету с бутербродами и выкладывал их перед Боровецким.

— Вы очень неважно выглядите.

— Пану Горну служба на фабрике не впрок. После гостиных ему трудно привыкнуть к конторе и к работе.

— Конечно, скоту или какому-нибудь ничтожеству легко привыкнуть к ярму, а человеку труднее, — прошипел фон Горн со злобой, но так тихо, что Шварц не расслышал его слов и, бессмысленно усмехаясь, проговорил:

— Пан фон Горн! Пан фон Горн! Попробуйте, пан инженер, тут, знаете ли, комбинация колбасы с пуляркой, моя жена на это большая искусница.

Горн отошел от них и сел за свой стол, глаза его блуждали по красной кирпичной стене, по окнам, за которыми белели кипы растрепанного, подготовленного для прядения хлопка.

— Налейте-ка мне еще чаю.

Боровецкому хотелось выведать, что у Горна на душе.

Горн принес чай и, не подымая глаз, повернулся, чтобы отойти.

— Не заглянете ли, пан Горн, ко мне через полчасика?

— Хорошо, пан инженер. У меня даже есть к вам дело, и я собирался завтра к вам зайти. А может, вы меня теперь выслушаете?

Горн хотел что-то сказать потихоньку, но тут в комнату вошла женщина, толкая перед собой четырех ребятишек.

— Слава Иисусу Христу! — проговорила она, окинула взглядом все обернувшиеся к ней лица и смиренно поклонилась в ноги Боровецкому, потому что он сидел ближе всех и с виду был представительнее прочих.

— Ваше благородие, вельможный пан, вот пришла я с просьбой — мужу моему голову в машине оторвало, и осталась я теперь нищей сиротою с детками, бедствуем мы. Пришла к вам просить справедливости, чтобы вельможный пан дал мне хоть какое-то вспомоществование, потому как мужу моему голову в машине оторвало. Ваше благородие, вельможный пан, — и, разражаясь плачем, она опять склонилась к коленям Боровецкого.

— Убирайся вон, тут такие дела не решают! — крикнул Шварц.

— Ну, ну, помолчите! — цыкнул на него Боровецкий.

— Да она уже полгода ходит по всем нашим цехам и конторам, никак от нее не избавиться.

— А почему дело не решено?

— Вы еще спрашиваете? Этот хам нарочно подставил свою башку под колесо, работать ему не хотелось, хотелось фабрику обокрасть! Теперь мы должны платить его бабе и их ублюдкам!

— Ах ты, пархатый, это мои дети — ублюдки! — завопила женщина, яростно кидаясь на Шварца, который попятился от нее за стол.

— Тише ты, дуреха! Да успокойтесь, пани, и пусть ваши деточки замолчат! — испуганно закричал он, указывая на ребятишек, цеплявшихся за мать и оравших что есть силы.

— Ох, вельможный пан, это ж чистая правда, я хожу к ним с осени, они все обещают, что заплатят, я все хожу и прошу, а меня дурят, а то иной раз и гонят со двора, как собаку.

— Успокойтесь, я сегодня поговорю с хозяином, приходите через неделю, и вам заплатят.

— Дай тебе Христос и Матерь Божья Ченстоховская счастья и здоровья, богатства и чести, драгоценный ты мой! — зачастила она, припадая к его ногам и осыпая поцелуями руки.

Боровецкий вырвался от нее и вышел из комнаты, но в просторных сенях остановился и, когда она вышла вслед за ним, спросил:

— Из каких вы краев?

— А мы, вельможный пан, из-под Скерневиц.

— В Лодзи давно?

— Да уж года два, как перебрались сюды, на свою погибель.

— Вы где-то работаете?

Так разве ж меня возьмут на работу эти нехристи, эти еретики окаянные, а потом, как же я своих сироток оставлю?

— На что ж вы живете?

— Бедствуем, вельможный пан, бедствуем. Живу я в Балутах [4] у ткачей, за квартиру плачу целых три рубля в месяц. Пока жив был мой покойник, так хотя частенько на одном хлебе сидели, а то и поголадывали, а все ж таки жить можно было, а теперь, как его не стало, хожу в Старое Място подрабатывать, кто на стирку позовет, так и перебиваемся, — быстро говорила она, укутывая детей в засаленные, рваные платки.