— Извините, но я их пел во всех варшавских салонах.

— Я вам верю, я неправильно выразился, они красивые, но, прошу вас, спойте еще что-нибудь.

Козловский снова стал тихо напевать песенки Тости [16] , репертуар у него был неисчерпаемый, и пел он легко, непринужденно — не сильный, но с металлическим оттенком тенорок, нарочито приглушенный, звучал очень мило.

Муррей заслушался, забыл про чай, он уже не вытирал рук, не одергивал сюртука — всей душою он упивался этой дивной музыкой, то страстной и зажигательной, то меланхолической, он слушал ее всем своим существом, глаза его наполнились слезами восторга, и продолговатая обезьянья физиономия морщилась от волнения.

Мориц Вельт, как и доложил Боровецкому Матеуш, вышел из дому около одиннадцати; он брел по освещенному солнцем тротуару, еле передвигая ноги, поглощенный финансовыми комбинациями, и не замечал приветствовавших его знакомых, не видел ничего вокруг — ни людей, ни города.

«Как это устроить? Как устроить?» — думал он все об одном.

Солнце ярко светило, озаряя Лодзь и тысячи фабричных труб, которые в тишине воскресного отдыха, в чистом, прозрачном, не задымленном воздухе казались похожими на огромные рыжеватые сосновые стволы на фоне голубого весеннего неба.

Толпы рабочих, празднично одетых в светлые, уже летние костюмы с кричаще яркими галстуками, в картузах с блестящими тульями или в высоких, давно вышедших из моды шляпах, высыпали, держа в руках зонты, на Пиотрковскую, вереницами тянулись из боковых улиц, заполняли тротуары — тяжело движущаяся масса, послушно поддающаяся любому натиску; женщины-работницы в ярких шляпках, в приталенных платьях и светлых пелеринках или же в наброшенных на плечи клетчатых платках, гладко причесанные, с лоснящимися от помады волосами, в которые были воткнуты золотые шпильки или искусственные цветы, медленно семенили, растопырив локти и таким образом оберегая складки сильно накрахмаленных платьев или поднятые над головой зонтики, которые, как большие многоцветные мотыльки, колыхались над серым, неудержимо движущимся людским потоком, вбиравшим в себя по нуги все новые волны гуляющих.

Люди поднимали лица к солнцу, вдыхали весенние запахи и шли неторопливо, стесненные праздничной одеждой, непривычной тишиной, свободой, воскресным отдыхом, которым не умели по-настоящему воспользоваться, — взоры их были устремлены в одну точку, ослепленные сияющими лучами, в свете которых эти тысячи лиц, белых как мел, желтоватых, серых, землистых, истощенных, без капли крови, выпитой из них фабриками, выглядели еще более жалкими. Перед витринами магазинов, заполненными всяческой мелочью, гуляющие задерживались, но ненадолго и мелкими, тоненькими ручейками растекались по кабакам.

С крыш, из искореженных водосточных желобов и с балконов на головы прохожих и на грязные тротуары лилась вода — это таял давешний снег, стекая по фасадам дворцов и домов, оставляя длинные темные полосы на стенах, покрытых угольной пылью и сажей.

Мостовая, вся в ямах и выбоинах, была усеяна лужами с липкой грязью — проезжающие дрожки и коляски разбрызгивали ее на тротуары и на гуляющую публику.

По обе стороны улицы, тянувшейся по прямой до самых Балут, высились двумя плотными рядами дома и дворцы, похожие на итальянские замки и служившие складами хлопка. Были там и обыкновенные кирпичные четырехэтажные коробки с осыпавшейся штукатуркой. Были дома нарядные, с позолоченными железными балконами в стиле барокко, с узорными перилами, с лепными амурами на фризах и над окнами, за которыми виднелись ряды ткацких станков; были маленькие, дощатые, покосившиеся, с зелеными замшелыми кровлями хибары, за которыми в больших дворах возвышались могучие трубы и фабричные корпуса; другие постройки лепились к дворцу из красного фигурного кирпича в громоздком ренессансно-берлинском стиле, с резными каменными обрамлениями входов и наличниками, с большим барельефом на фронтоне, изображавшим аллегорию промышленности; два флигеля, украшенные башенками, отделяла от главного корпуса великолепная чугунная ограда, за которой в глубине виднелись огромные стены фабрики; были там здания, величиной своей и роскошью напоминавшие музеи, но являвшиеся всего лишь складами готовых тканей; были дома, перегруженные украшениями различных стилей, — в первом этаже ренессансные кариатиды поддерживали кирпичное крыльцо в старонемецком стиле, над которым третий этаж в стиле Людовика XV щеголял волнистыми линиями, обрамлявшими окна, и выпуклыми волютами, похожими на полные шпульки; иные дома высились наподобие торжественных храмов, и на их строгих, величественных стенах сияли золотом высеченные на мраморных таблицах имена: «Шая Мендельсон», «Герман Бухольц» и так далее.

То была смесь, как бы свалка всевозможных стилей, творения провинциальных каменщиков — повсюду торчали башенки, лепные украшения, с которых осыпалась штукатурка, зияли тысячи окон, громоздились каменные балконы, кариатиды, безвкусно украшенные фасады, балюстрады на крышах; внушительные подъезды, где швейцары в ливреях дремали в бархатных креслах, — и обычные входы в отвратительные, похожие на гноища дворы, которые постоянно заливала уличная грязь; магазины, конторы, склады, мелкие лавчонки, заполненные старой рухлядью, первоклассные гостиницы и рестораны, гнуснейшие кабаки, у которых грелась на солнце голытьба; здесь в щегольских экипажах, запряженных американскими рысаками по десять тысяч рублей за каждого, мчат по улице денежные мешки — там бредут нищие с синими губами, с отчаяньем на лице и жадным взором неизбывного голода.

— Странный город! — прошептал Мориц, стоя у пассажа Мейера и глядя прищуренными глазами на бесконечные ряды домов, меж которыми была зажата улица. «Странный город, но мне-то какая с него будет пожива!» — насмешливо думал он, входя в угловую кондитерскую, уже битком набитую посетителями.

— Кофе с молоком! — крикнул он снующим во всех направлениях кельнерам, сел на свободное место, машинально полистал последний номер «Берлинер Бёрзен Курир» и опять погрузился в размышления: он все прикидывал, где бы достать денег да как устроить, чтобы на этом хлопковом деле, о котором он с друзьями несколько часов тому заключил контракт, как можно больше заработать.

Мориц Вельт был слишком типичным лодзинским дельцом, чтобы у него могли возникнуть угрызения совести, мешающие подзаработать, хотя бы и за счет друзей, когда выгодное дело само идет в руки.

Он жил в мире, где обман, злостное банкротство, мошенничество, всевозможные аферы, вымогательства никого не удивляли, подобные события смаковали, люди во всеуслышание говорили, что завидуют ловко проделанным подлостям, в кондитерских, кабачках и конторах пересказывали друг другу забавные истории, восхищались откровенными жуликами, почитали и превозносили миллионы, не заботясь об их происхождении, — кому какое дело, заработал он или украл, главное, что у него есть миллионы.