— А он не лишен юмора. Ха, ха, ха, веселая скотина!

— Знаете, пан президент, я уже сыт по горло, надоело.

— Нет, читайте, пейте ведрами злобу людскую, это хорошо отрезвляет. Это неотъемлемая черта психологии Лодзи и вашего разгильдяйства.

— Но ведь не все такие письма — от поляков, есть и по-немецки написанные, даже большинство немецких.

— Это и доказывает, что все они от поляков. У вас хорошие способности к языкам и к попрошайничеству, это вы делаете хорошо, — многозначительно произнес Бухольц.

Кароль поднял на него глаза, метавшие зеленые искры гнева и ненависти, но продолжал читать; теперь это был донос на главного кладовщика, что он крадет товар.

— Дайте сюда, надо это проверить.

И Бухольц сунул письмо в карман.

Были еще жалобы на мастеров, были угрозы уволенных с работы, были и доносы, вроде того, что кто-то сказал про Бухольца «Свинья с заплывшими газами» или «Старый вор»; это было написано карандашом на клочке оберточной бумаги.

— Дайте-ка сюда, это важный, очень ценный документ, надо знать, что обо мне говорят мои люди, — презрительно усмехнулся старик. Вы, может, думаете, что я каждый день читаю такие письма? Ха, ха, ха. Аугуст ими разжигает дрова в печке, хоть такая польза от этой белиберды.

— И в то же время вы ежегодно даете несколько тысяч рублей на общественные нужды.

— Даю, даю, у меня же их из горла выдирают, надо кинуть кость этим нищим, надо, чтоб оставили в покое.

— Прежний принцип «дворянство обязывает» изменился теперь миллионы обязывают.

— Глупый принцип, нигилистический. Какое мне дело, что они подыхают с голоду? Пускай подыхают. Так уж устроено, что некая часть человечества должна жить в бедности. Мне-то никто не дал ни гроша, самому надо было все добывать, зарабатывать, так почему же я обязан давать другим? За что? Пусть кто-нибудь докажет мне, что я должен это делать. И кому давать? Господам, которые растранжирили свое состояние, чтоб их черти побрали. Тут у вас все хотят брать, а работать никто не хочет. Мог ведь кто-нибудь из ваших вот так, как я, приехать в Лодзь да взяться за работу, глядишь, и составил бы себе, как я, состояние. А почему этого не случилось? Да потому, что вы все в то время делали у нас революцию… Хо, хо! Донкихоты! — презрительно плюнул он, причем плевок попал на его ноги, и еще долго смеялся, чрезвычайно довольный своим рассуждением.

Кароль ходил по кабинету, ему не хотелось говорить, в душе закипал гнев, однако он молчал, стараясь не подавать виду, ибо знал, что Бухольца не переубедит, и не желал его рассердить.

Бухольц заметил, что Боровецкого от его речей коробит, и именно поэтому говорил все более неприятные вещи, нарочно подвергая его этой пытке, — старик получал истинное удовольствие, если мог кого-то помучить, наплевать в душу.

Он почти лежал в кресле, причем ноги его чуть ли не жарились в печке, куда непрестанно подбрасывали дрова, а сам он все ворошил жар своей палкой; изжелта-серое его лицо вызывало в уме образ разлагающегося трупа, но кроваво-красные глаза горели злобой и издевкой. Круглый лысый череп с остатками седых волос выделялся на темном фоне кресла.

Бухольц говорил, не закрывая рта, изрыгал все более страстную и беспощадную хулу на весь мир. Словно идол, укутанный в тряпье и лохмотья, почиющий в своем капище на миллионах и благодаря им всесильный, он все высмеивал, потешался над слабостью, издевался над чувствами, презирая в человечестве все, что не владеет миллионами.

Поток его речей наконец остановил лакей, доложив, что обед подан.

Двое слуг подняли его с креслом и понесли в столовую, находившуюся в другом конце дома.

— А вы умеете слушать, вы умный человек! — обратился Бухольц к шедшему рядом Каролю.

— Все, что вы говорили, было весьма интересно и поучительно для меня как материал к вопросу о патологиях миллионеров, — серьезно ответил Кароль, глядя Бухольцу в глаза.

— Эй, ты! Не наклоняй! — рявкнул Бухольц на лакея, который держал кресло с левой стороны, и ударил его палкой по голове. — Пан Боровецкий, я вас весьма уважаю! Вашу руку! Мы друг друга понимаем, мы с вами прекрасно поладим, и вы можете рассчитывать на меня.

Жена Бухольца уже была в столовой и, когда кресло с мужем поставили у стола, поцеловала его в голову, подставив свою руку для поцелуя, и села напротив.

Доктор тоже был здесь, он первый подошел к Боровецкому и представился.

— Хаммерштейн, доктор Юлиус Густав Хаммерштейн, — внушительно повторил он, оглаживая длинную светло-русую бороду, падавшую на грудь.

— Доктор — приверженец гомеопатии и вегетарианства. Болван стоит мне четыре тысячи рублей в год, выкуривает мои дорогие сигары и обещает, что либо вылечит меня, либо я помру…

Доктор хотел что-то возразить, но хозяйка тихим голоском пригласила приступить к обеду, который уже начали разносить лакеи.

Беседа шла по-немецки.

— Вы не вегетарианец? — спросил Хаммерштейн, вытаскивая бороду из-под салфетки, которую повязал.

— Нет, я себя ни в чем не ограничиваю, — довольно резко ответил Кароль — расплывшаяся фигура доктора, его большой живот, крупное лицо и огромная лысая голова, блестевшая как начищенная сковородка, вызывали у него отвращение.