Бабушка Анна как ошибку заметила, так и осела на пол. Заголосила, на маму чуть не с кулаками набросилась: не могла ребенку нормального имени придумать! А мама и сама испугалась, подхватила у нее из рук это свидетельство да побежала со всех ног в сельсовет, скандал там от всей души закатила. Свидетельство, конечно, новое выписали, но тут уж бабушка Анна в страхи ударилась: не отпущу, говорит, от себя внучку, пока прощение за нее не вымолю… Вы, говорит, там, в городе, засуетитесь и лоб лишний раз не перекрестите, а я ее каждый день буду в церковь водить. Пусть хоть до школы около меня живет, разнесчастная! Отмолю ее, как смогу…

Так она и провела свое детство в деревне, у бабушки Анны. Мать с отцом приезжали часто, подарками задаривали. Платья, игрушки, обновки всякие валом валили. Только, как бабушка говаривала, все было девчонке не впрок. Неказистой росла, нескладной, и с лица была смуглой, черты резкие, грубоватые, и волосы на голове черные, жесткие, как конская грива. Одно слово – мексиканка. Если похуже не назвать, тем самым нечаянным именем…

К семи годам мать ее забрала. Бабушка Анна к тому времени прихварывать начала, отпустила с миром. Но с матери слово взяла, чтоб остерегала девчонку от плохого, приглядывала да направляла на путь истинный. С тех пор мама изо всех сил и старается – и приглядывает, и направляет, только что впереди не бежит, чтоб расчистить для нее этот путь. То есть, по ее разумению, сытый, благополучный и с личной жизнью устроенный. И с мексиканской ее нескладностью все время воюет. В детстве бальными танцами насиловала, потом тренажерами да диетой, даже в модельную школу пыталась определить. И все время внушала, пока в привычку не вошло: следи за лицом, Саня! Вытаскивай его из дурного природного положения! Смотришь на человека – тяни брови вверх и улыбайся приветливо, иначе перепугаешь насмерть…

И в самом деле, взгляд у нее из-под опущенных бровей еще тот. Как сейчас, в оконном отражении, на воле расслабленный. А если брови чуть приподнять, шею вытянуть, щеки полуулыбкой напрячь – вроде и на человека похожа… И в тренажерный зал давно дорожка протоптана, и мясо с конфетами уже и забыла, когда в последний раз лопала… Ать-два, спину выпрямили, грудь вперед, плечи назад… Нет, вполне ничего. Нельзя, нельзя расслабляться. Надо хвататься за очередную веревочку-перекладинку и лезть туда, наверх…

Правда, ей снилось иногда совершенно обратное – как она с этой веревочной лестницы вниз спускается. Прыгает на землю, прямо на зеленый луг. И идет по нему. Долго идет. А потом почему-то траву косит… Странно, сроду она этой травы не косила! Как бабушка Анна умерла десять лет назад, больше и не бывала ни разу в деревне. А там, во сне, так явственно виделось, как блестит на солнце источенное камнем острие, как валится от сильного взмаха руки густая трава: розовые головки клевера, упругие метелки хвоща, белые лапки полевой гремухи, сиреневые – люцерны… И, главное, названия трав она откуда-то знает! Вот разбуди ее и спроси: откуда? И не ответит…

– Сань, ну скоро там? – прилетел в кухню нетерпеливый голос Кирилла, и она вздрогнула, тут же обнаружив, как медленно подгорает отбивная на сковороде.

Трепыхнулась, засуетилась. Перевернула отбивную, сняла кастрюлю с макаронами, поволокла к мойке, ища взглядом дуршлаг. Сейчас, сейчас. Макароны надо еще на масле поджарить – Кирилл любит, чтобы они еще и прожаренные были.

– Еще пять минут, Кирюш… – Заглянула из кухни в комнату, невольно задержавшись в дверях. Слишком уж картинка глазу приятная открылась.

Сидит себе красавец, развалился в кресле перед телевизором. Руки-ноги гладкие, мускулистые, на животе кубики мышц, добытые в поту на тренажере. Лицо расслабленное, но взгляд внимательный, напряженный. А на экране бурное действо происходит, вроде даже драка какая-то. Ну, драка. Ну, орут… Чего уж так взглядом-то напрягаться? Они там все время орут. Иногда ей казалось, что он живет с ними там, в телевизоре. Сунь его туда – тоже впишется. И тоже будет орать и драться.

– Что? – нехотя повернул он красивую голову в ее сторону.

– Через пять минут, говорю!

– А… Ладно. Не мешай, тут самое интересное началось…

Перекинул одну ногу на другую, подтянул к себе за щиколотку. Даже такое немудреное движение у него красиво получается, с ленивой мужской грацией. И сам весь – красивый, от макушки до пяток. И мама от него в восторге…

Вообще, у мамы относительно мужской красоты своя философия сложилась, довольно странная. Мол, держать около себя красивого мужика – это просто занятие такое приятное, как украшательство жизни, не более того. Как она говорила: жизнь теперь так устроена, что поделаешь? Бабы везде рулят. Главное – за этот руль правильно ухватиться. А остальное, в том числе «украшательство», само собой приложится. И если не психовать, а принять эти новые правила как данность, то вот оно, семейное счастье, возьми его на тарелочке с голубой каемочкой. Однажды у них по этому поводу очень даже интересный разговор получился…

– …Мам, а папу ты тоже около себя ради красоты держала, так, получается?

– Ну, скажешь тоже! Нашла красоту! Да на него ж относительно красоты – без слез не взглянешь! Нет, с папой – это другая песня… Я его, сволочугу, за другие украшательства жизни ценила…

– Это за какие?

– Ну, как сказать… За воспитание, за вежливость… Это, между прочим, тоже красота, только другого рода. Может, и лучше даже, чем красота внешняя. А что, разве я не права, доча? Ты же знаешь, какая я с рынка домой прихожу! Злая как черт. Наорешься там, накувыркаешься, придешь домой, а там – тихая вежливость за столом сидит, бумажки свои архивные перебирает… Глянешь – сердце гордостью умиляется. Копейки не заработает, зато шибко интеллигентный. В моем бизнесе, сама знаешь, интеллигентов не водится, все сплошь одни барыги да бандюки бывшие, а дома – такая тихая красота сидит! Чистенькая, молчаливая, в белой рубашечке…