– Ой, да какая разница, чьи это деньги? Главное – результат, а не деньги! А завтра я еще в институте поспрашиваю, может, кто взаймы даст… Тут главное собрать, а там посмотрим! Там уже хоть трава не расти! Ничего, пап, прорвемся…

Он поднял на нее глаза – блестящие, влажные от набежавших слез. Сморгнул, растянул губы в дрожащей несчастной улыбке. Потянулся к ее лицу рукой… И застеснялся, отдернул руку, лишь проговорил тихо, сдержанно:

– Спасибо, Санечка, доченька… Я даже и не знал, что… Ты можешь быть такой… Прости, не знал…

– Ладно, пап, проехали. Ты знаешь, я чай пить не буду, пойду, поздно уже. Меня Кирилл потерял, наверное. А утром я тебе позвоню, хорошо? Скажу, сколько денег удалось собрать.

– Что ж, иди, ежели торопишься. Так мы с тобой и не поговорили толком…

– Мы поговорили, пап. Все нормально. Держись.

Неловко клюнув его в небритую щеку, встала, торопливо прошла в прихожую. Он понуро побрел за ней, чуть не столкнув в дверях Катю, держащую перед собой поднос с чайником, чашками и тарелочкой с разложенными на ней кусками белого хлеба.

– Санечка, вы уходите? А как же чай? – жалко вытянула в руках Катя свой поднос.

– В другой раз, Кать. Я тороплюсь.

– Да? Ну хорошо… Вы заходите, Санечка… Простите, так неловко все получилось…

Ох, она еще и прощения просит! Что за странное существо эта Катя, и откуда она взялась на отцову несчастную голову! Теперь, выходит, и на ее голову тоже! Как говаривала бабушка Анна: не было у бабы забот, так купила порося…

Нескладно попрощавшись, выскочила за дверь, торопливо сбежала вниз по лестнице. Дверь подъезда скрипнула ржавыми петлями, выпустила в нежные июньские сумерки, и шибануло в нос запахом сирени, буйно разросшейся по всему двору. Из окна на четвертом этаже хлестала музыка – та самая, фортепианная. Наверное, ученик Аркадьина наяривает, что в консерватории преподает…

Остановилась, прислушалась, даже захотелось руки подставить под этот поток тревожного музыкального смятения. Нет, зря она сейчас мысленно эту Катю обругала… Жалко ее, конечно. И сына ее жалко, Тимошу. И музыка эта будто для них играет. А теперь и для нее, стало быть.

Прежде чем уйти со двора, оглянулась на дверь подъезда. Надо же… Час назад вошла в нее с легкой душой, а вышла – с сопричастностью… Только что теперь с этой сопричастностью делать, а вдруг ей денег завтра никто не даст?

Автобус ждать не стала, поймала такси. Открыла своим ключом дверь – аккурат под аккомпанемент музыкальной заставки к Кирюшиной любимой передаче. Уже сидит на своем посту перед телевизором, даже головы не повернул.

– Кирилл! Я ужин готовить не буду, устала сегодня! – сердито крикнула из прихожей, скидывая с ног кроссовки.

– Да не суетись, я бутербродов налопался… – миролюбиво откликнулся Кирилл, махнув из-за кресла рукой. – А ты чего опять так поздно, я тебе звонил…

– Прости, я не слышала.

– Что?

– Не слышала, говорю!

– А… Нет, ну надо же быть такой лохушкой, вы только посмотрите на нее…

– Это ты мне?! – застыла в дверях комнаты удивленно.

– Да нет! – досадно вытянул он руку в сторону телевизора. – Я вот про эту идиотку говорю! Ты посмотри, посмотри на нее, уже полчаса, как в истерике бьется!

– А чего она в ней бьется? Не получилось свою любовь построить?

– Если бы… Ее вот этот, который лысый, только что бросил. Она от него залетела, а он жениться не хочет.

– Почему не хочет?

– Ну ты даешь… – взглянул он на нее насмешливо, на секунду оторвавшись от экрана телевизора. – Если бы все пацаны по залету женились, в паспорте бы страниц на штампы не хватило!

– Так все равно жалко же девушку…

– А чего ее жалеть? Надо было головой думать. Ее горе, ее проблемы.

– Ну разве это горе, Кирилл… Это не горе…

– А тебе-то откуда знать, где горе, а где не горе? Что ты вообще про горе знаешь? Уж помолчала бы, с такой-то мамой…

– А при чем здесь моя мама?

– При том! Этой дуре из телевизора с ребенком даже податься некуда, у нее такой доброй да обеспеченной мамы нет… Так что ты, милая, сиди и не рассуждай, где горе, а где не горе… А, да что говорить, все равно не поймешь…

Набычившись и сунув в рот зубочистку, он принялся яростно вертеть ее в зубах, пока не сломалась. Она лишь усмехнулась за его спиной – надо же, пала бедная зубочистка жертвой внезапной вспышки Кирюшиного раздражения.

Или это не раздражение? А что тогда? Зависть? Протест? Или обыкновенное хамство? Можно, конечно, его и осадить, да как-то после всех событий недосуг…