Великий Устюг, радующий людей поблизости от Котласа и Сольвычегодска, километрах в сорока от них, а стало быть, и доступный для жителей Волокушки, содержал не только Дедов Морозов и ёлочных Снегурочек с их почтовыми отделениями и бумажными складами детских иллюзий, но и, породив, отправил в дороги дальние многих известных мореплавателей и открывателей новых земель. Были на то причины. Любопытствующий посетитель музеев в Сольвычегодске и Устюге Куропёлкин, естественно, не мог не знать их имена. И сейчас их не забыл. Ерофей Хабаров, Семён Дежнёв, обогнувший Чукотку, Владимир Атласов, погулявший по Камчатке, Василий Шилов, сообщивший миру об Алеутских островах. И им в студёных водах не благосодействовали ни удивительные штили, ни горячие пески под пальмами.

Но в пору Семёна Дежнёва не было Менделеева. И, стало быть, не было водки. Однако мореходы, особенно в ледовитых водоёмах, дабы не удручить организмы хворями, да и просто для бодрости духа, вынуждены были согревать себя. И отчего же им было не допустить к целебному употреблению проверенный открывателями Америки напиток? Так что не следовало относиться с сомнением к этикетке «Великоустюжский ром». (Но были ли во времена Дежнёва этикетки? Вряд ли…) Не важно. И Куропёлкин, со страстью фаната и земляка выгораживая добродетели Великого Устюга, считал, что дрянь он, по рассеянности, употребил лишь после приставания (непредвиденного) к нему акулы. Хотя, казалось бы, не могло быть во вселенной такой дури, какая была бы способна сокрушить организм и порядок мыслей тихоокеанского моряка. На гранитах выбито: «Всё пропьём, но флот не опозорим!».

Оставалось думать, что его и впрямь занесло в параллельный мир.

Вскоре последовали этой мысленной блажи подтверждения.

Была ночь, и имелась всё такая же экологически чистая печка в ночной планетарной системе — Луна. И после проглота вскрытых ножом двух банок армейской тушёнки (старики в Волокушке нахваливали военные и послевоенные подачки заморского союзника) Куропёлкин с удовольствием согласился со вкусовыми ощущениями земляков. Рыбу он нынче не гарпунил дротиками, обленился, банок с консервами, казалось ему, должно было хватить дней на десять.

Тушёнка, естественно, была запита. А потом Куропёлкин и просто выпил. Запивал он, как объяснял себе, — для равномерности и благопристойности действий желудка. А пил — от скуки и безделья.

При инспектировании Куропёлкиным трюмов корабля (напомним — пакетов), выяснилось, что бутылей с ромом в них осталось немного, главное в запасах — флаконы (333 гр., как именуется эта ёмкость, Куропёлкин вспомнить не смог) с виски, больше же — с текилой, то есть все — с самогоном…

Наподнабрался, решил Куропёлкин, хватит, и нечего оправдывать себя печальной мордой Луны и параллельными мирами. Сейчас по этой морде (лику оборотному!) слеза потечёт. От полюса к полюсу. Есть ли у Луны полюсы, Куропёлкин засомневался. Да и хрен с ними! И вроде бы жидкости на Луне отсутствовали. Тем более хрен с полюсами и отсутствием на печальном лике жидкостей! Всё опять стало Куропёлкину безразлично, неразумно и могло быть оправдано лишь зевотой.

Лень и безразличие ко всему помешали на этот раз Куропёлкину перед погружением в сон приклеить себя лентами скотча к доскам скамьи.

И это его спасло.

Давно уже спокойно-прилежный корабль Куропёлкина «Нинон» был ровен в движении и, по убеждению Куропёлкина, надёжен. И никаких пробоин ожидать в нём не приходилось.

А тут его начало трясти. При штиле-то. «Ну, ладно, — посчитал Куропёлкин. — Потрясёт его, а потом всё и успокоится…» Убаюкавший себя Куропёлкин хотел было закрыть глаза, но увидел, как мимо него по сиденью скамьи прошли три крысы, одна большая, вторая мелкая, крысёнок, третья — большая. Они торопились, но у края скамьи остановились, повернули головы в сторону Куропёлкина и оскалили пасти. Даже крысёнок. И сиганули в воду.

Покинули корабль. Выразили своё отношение к капитану. А может быть, о чём-то попытались предупредить его…

Мерзкие твари.

Поплыли они быстро, умеючи, на норд-вест, и это Куропёлкину надо было запомнить.

Мерзкие твари, но чувствительные. И с соображением. Дрессировать их не берутся.

Откуда они взялись? И где проживали? И не только проживали, сволочи! Но и жирели, жрали гнилые капустные листья, выходит, что и путешествовали. И размножались! Сами, что ли, забрались в мусорные контейнеры ради поисков лучшей доли? Или же не посчитали нужным покидать парковую скамью в надежде на то, что она превратится в корабль «Нинон»? Превратилась, но оказалась предрасположенной к кораблекрушениям…

Скамья под Куропёлкиным начала дергаться, хлебать из океана левым бортом, между досками забили фонтанные струи. Покидать «Нинон» в панике Куропёлкин посчитал делом недостойным судовладельца, и он, будто бы никуда не спеша, стал отвязывать от досок пластиковые пакеты с провизией и предметами снаряжения (освобождал грузовые трюмы). И только когда вокруг «Нинон» забурлила вода и корабль стало втягивать в злую воронку, он оттолкнулся от скамьи и, обвязанный пакетами, резко принялся отдаляться к югу от воронки.

Плыл он кролем, несся скутером, будто ожидал взрыва (а почему бы и нет?), и уткнулся лбом в нечто твёрдое…

Твёрдое пахло резиной, и за него можно было уцепиться руками.

«Покрышка от тяжёлого автомобиля… — сообразил Куропёлкин. — Грузовика…»

Взобрался на палубу покрышки, вытянул ноги, лежал, стараясь отдышаться. Отдышался. Привязал пластиковые пакеты и скребок кыргыза Чолпона к кольцу покрышки. После этих аварийных действий опустил зад в теплый срединный проём покрышки, раскинул руки, успокоился.