Так что покамест ход нам в большой двор был закрыт, я даже брата туда не пустил, потому что они вполне могли на нем зло сорвать, не считаясь ни с малым его возрастом, ни с полной непричастностью к делу; тем более что он вполне мог к нему и причаститься — при известной сдержанности и солидности характера он был совсем не робок, даже задирист.

Короче говоря, сидели мы, болтали ногами и млели на солнышке. Неподалеку от нас, на краю террасы над самой тропой, сидел и дремал Рыжий, а по другую сторону, под мезонином, в тени, сидел в самодельном кресле с высокой спинкой и тоже дремал старый Илларион Дарахвелидзе. Обвисшие поля старой войлочной шляпы закрывали его глаза, из-под шляпы торчал большой нос, а из-под носа свисали кольцами ниже подбородка сивые прокуренные усы. Стояла горячая тишина, лишь напротив на горе сверкал листьями и чуть слышно бесконечно шумел роскошный сад Зураба Константиновича, успокаивая и утешая. Спи, дескать, я всегда здесь был и всегда шумел, спи, и тебе будет хорошо. И мы, поддаваясь его призыву, обливались потом и сонно млели на солнцепеке.

Вдруг Рыжий стриганул ушами и повернул голову в сторону пакгауза. Что-то он там услышал в лопухах и теперь старался рассмотреть. Довольно долго он так сидел и смотрел, не шелохнувшись, вытянув шею, неподвижный, настороженный. Я даже представил себе его внимательные распахнутые глаза с вертикальными зрачками. Потом он поднялся, не торопясь побрел в нашу сторону, обошел нас и спустился по лестнице с террасы. Я лениво удивился: что он, спрыгнуть, что ли, не мог? Спустившись, он все так же неторопливо, с ленцой двинулся к пакгаузу, а я лениво, как и он, следил за ним просто от нечего делать. Он вышел на тропу, присел возле булыжины и расстелил по земле хвост. Голова его опустилась к земле и слегка качнулась — вправо-влево; и копчик хвоста слегка качнулся — вправо-влево; и он слегка переступил ногами, перетаптываясь и подбирая под себя лапы, словно пятился… Эге, знакомая поза! Он спрятался за булыжиной и кого-то караулил. Дремота мигом слетела с меня — я впервые видел Рыжего на охоте. В общем, все пока было так же, как во время игры. Но только теперь перед ним была не бумажка на ниточке, а кто-то живой, теплый и маленький, которому, возможно, придется поплатиться жизнью, потому что я-то знал, какой молниеносный у Рыжего бросок. Я вдруг понял, что все его игры не более как тренировка, что этот рыжий черт не знает ни жалости, ни пощады и что решена судьба того маленького беспечного существа, которое копошится сейчас в лопухах и не чует рыжую смерть, уже скараулившую его. Я посочувствовал жертве и хотел пугануть Рыжего, но в этот момент он бросился, сверкнув на солнце гладким телом — словно пламя пронеслось над тропой, — и исчез в лопухах. Быстрая яростная возня, чей-то короткий злобный визг, и все стихло.

— Чего там? — встрепенулся Витька.

Ответить я не успел. Лопухи раздвинулись, и оттуда выступил Рыжий, неся в зубах здоровенную крысу. Он шествовал величественно и горделиво, словно был не рыжим котом, пусть даже и большим, а Александром Македонским, только что одержавшим победу при Гавгамеллах. Я снова удивился: чего это он так гордится. Подумаешь, крысу поймал. Но в это время раздался голос деда Дарахвелидзе, который, оказывается, вовсе не спал:

— Вах, батопо! [1] Какой молодец!

Рыжий подошел к нам, аккуратно положил крысу у наших ног, сел возле нее и зажмурился, даже голову отвернул. Он явно ожидал похвалы и награды или хотя бы восхищения. А мы не восхищались. Ну крыса да и крыса. Он же кот, чего здесь особенного?

Дед Ларион встал со своего кресла и пошел в нашу сторону, постукивая клюкой. Он был старый, крупный, согбенный. Шляпа совсем сползла ему на глаза, но он ее не поправлял, а только задрал голову, так что нос торчал вперед, словно бушприт. Подойдя к нам, он спустился с террасы, с трудом наклонился и погладил Рыжего по голове и спине. И наш суровый кот, не любивший ласки и уклонявшийся от человеческих рук, на этот раз не протестовал. Он принял ласку с достоинством и удовольствием: зажмурился, вытянул шею, подставляясь под дедову руку, и даже, по-моему, чуть слышно замурлыкал. Вообще, они моментально поняли друг друга и, казалось, знают что-то такое очень значительное и важное, чего мы не знали. Наконец дед Ларион выпрямился, а Рыжий встал, потянулся и пошел со двора неторопливой тигриной походкой, опустив голосу ниже плеч. Дед Ларион проводил его задумчивым одобрительным взглядом и сказал:

— Хорошим кот. Крысолов.

Мы молчали.

— Такие коты редко бывают, чтобы крыс ловили. Коты крыс боятся.

Он медленно поднялся на террасу и побрел к своему креслу. Уселся, долго устраивался поудобнее, а потом подозвал нас. Мы переглянулись: чего это с ним случилось? Дед Ларион был неразговорчивый человек. Целыми днями сидел он на одном и том же месте — в углу под мезонином, справа от своей двери. Только зимой, в промозглую январскую слякоть его кресло убирали в комнату, и тогда, наоборот, деда не видно было по месяцу. Он не то что с детьми, со взрослыми почти не разговаривал, а тут вдруг подозвал нас.

— Садитесь, — указал он на пол возле своих ног.

Мы послушно сели. Он долго молчал, кивал головой каким-то своим мыслям, усы его раскачивались. Мы ждали.

— В Грузии много крыс, — сказал он наконец. — В других местах тоже есть крысы, но в Грузии, по-моему, больше. Молодым я много ездил, а еще больше ходил. И был в Армении, в Азербайджане, в Грозном, в Тамани, в Таганроге. А когда я был таким же патара бичи [2] , как вы, я жил в деревне. Но это было очень давно.

Он замолчал. Говорил он медленно, тяжело, отрывисто. Голос его был слаб и скрипуч, словно заржавел от долгого молчания.

— Крыса злая и хитрая, — снова заговорил он после паузы, словно набрался сил для долгого разговора.

И мы так и поняли, что разговор будет долгим. Только — интересный ли, этого мы не могли определить. Слишком уж он был стар и далек от нас, дед Ларион. И слишком долго молчал. Я и вообще представить себе не мог его разговаривающим. Молчаливая и неподвижная фигура в углу в кресле: длинная, с тонким мундштуком трубка в руке, клубы дыма, время от времени всплывающие над его головой, — декорация, а не живой человек. Скажет ли он нам теперь что-нибудь интересное?

— Крыс боятся коты, а собаки не умеют ловить. Что тут делать? Это бог создал крысу такой злой и такой хитрой в наказание людям за грехи. Он научил ее избегать людских ловушек и не трогать отравленную приманку. И он создал очень мало зверей, которые могут ловить крыс. Коты не могут, потому что боятся, а собаки — потому что слишком большие и неловкие. Я знаю одну собаку, которая может ловить крыс, ее зовут фокстерьер. Это очень хорошая собака — маленькая, веселая и очень храбрая. Она умеет лазать по норам и даже барсука и лису в норе не боится. Когда я был маленьким, то у нашего князя видел таких собак, и у него в доме никогда не водились крысы. Но их очень мало. Больше я не встречал.