Парадокс заключался в том, что я по неопытности в то время вовсе не испытывал чувства опасности. Видимо, недопонимал всей серьёзности создавшегося положения. А может быть, просто сказался характер: поскольку совесть моя была чиста, я предпочёл не прятаться, а, что называется, полез на рожон. И потому сгоряча написал письмо в ЦК ВКП(б), где изложил суть дела и просил в нём разобраться.

Буквально дня через два-три меня вызвали в оргинструкторский отдел ЦК партии. Товарищ, к которому попало моё письмо, сидел в небольшой комнате не один. Там ещё был стол, за которым работала какая-то женщина. Разговор, помню, начался неторопливо, с того, что инструктор принялся расспрашивать меня о жизни, о молодёжных рабочих бригадах…

В это время женщина поднялась и вышла, держа в руках какие-то бумаги. Мы остались одни. И вдруг разговор сразу же приобрёл совсем другой характер. Инструктор, фамилию которого я, к величайшему сожалению, не запомнил, сказал мне:

— Товарищ Лигачёв, очень вам советую никуда больше не обращаться, и, пожалуйста, поскорее уезжайте домой. Вы меня хорошо поняли? Очень советую: никуда больше не обращайтесь. А я доложу, что беседа с вами состоялась.

Видимо, у меня в тот момент был слишком недоумённый, даже ошарашенный вид, и инструктор, кивнув на соседний стол, продолжил:

— А вы знаете, кто эта женщина? Это товарищ Мишакова… Ну что, до свидания?

Только на улице я осознал всё происшедшее. Мишакова была той самой «сверхбдительной» особой, которая «разоблачила» первого секретаря ЦК ВЛКСМ А. Косарева, о ней в то время много писали, ставя в пример. Если бы моё письмо попало для разбирательства в её руки, очень вероятно, судьба моя сложилась бы иначе. Но мне отчаянно повезло. И тот случай показал: в ЦК, да и в других органах работали разные люди. Среди них было много людей порядочных, понимавших, что происходит в действительности, и в меру своих сил пытавшихся помочь тем, кому грозила беда. Мне ведь действительно помогли. Попросту говоря, меня спасли — а я вот в тревоге и волнениях тех дней даже не запомнил фамилию своего спасителя… Он нарочно тянул со мной разговор, дожидаясь того момента, когда мы останемся один на один. И, как символ, назвав фамилию Мишаковой, объяснил тем самым, чем я рискую, если буду продолжать поиски правды.

Вернувшись в Новосибирск, я внял доброму совету, который дали мне в ЦК КПСС. Не стал больше никуда жаловаться, обращаться за восстановлением справедливости. Но зато и на работу меня нигде не брали — семь месяцев был безработным. Трудно очень пришлось. Семья жила на зарплату Зинаиды Ивановны, которая преподавала английский язык в педагогическом институте. Я уж не говорю об угнетении моральном.

А спустя ровно сорок лет, в 1989 году, когда газета «Комсомольская правда» выпустила свой юбилейный номер, собрав в нём материалы разных лет, была вновь напечатана давняя заметка бывшего корреспондента «Комсомолки» Григория Ошеверова, который сообщал о пленуме Новосибирского обкома комсомола, снявшем с работы бывшего первого секретаря Е. Лигачёва.

Заметка была помещена без комментариев и породила немало досужих разговоров, а также откликов в прессе, по радио. Кое-кто из молодых журналистов начал даже на неё ссылаться — в качестве доказательства, что Лигачёв, мол, ещё в комсомольские годы был снят с работы за какие-то там непонятные делишки. На первый взгляд, перепечатка в «Комсомольской правде» заметки 1949 года — мелочь, газетный курьёз, не более. Поначалу я так её и воспринял, не придал ей значения. Но затем я понял, что нельзя это рассматривать в отрыве от всего того, что происходит в антисоветских средствах массовой информации.

Это горько, тревожно. Это опасный призрак прошлого.

А что касается давних обвинений в «троцкизме»… Семь месяцев я попросту бедствовал и хорошо понял тогда, кто тебе истинный друг, а кто — так себе, случайный попутчик. Были люди, которые от меня отшатнулись. Но зато были и другие — те, кто поддержал, не разорвал дружеских отношений, а в трудные времена это ценишь особенно. Благодаря им я не озлобился на жизнь. Наоборот, твёрдо уверовал, что рано или поздно в ней обязательно побеждает добро, справедливость. Я верил и верю людям.

На авиационный завод имени Чкалова, где я работал после окончания института, меня, разумеется, не взяли: не прошёл по анкетным данным — оборонное предприятие. Пришлось основательно помыкаться, пока, наконец, что особенно было неожиданно для меня, предложили пойти лектором в Новосибирский горком партии. Потом я узнал, что это было сделано по настоянию первого секретаря горкома Живодерникова.

Но окончательно вздохнул, распрямил плечи и понял, что самые страшные годы позади, — нет, даже не после смерти Сталина, а только после XX съезда КПСС.

Бывший секретарь ЦК ВЛКСМ В.М. Мироненко рассказывал мне, что Лигачёв был снят с должности первого секретаря Новосибирского обкома ВЛКСМ по статьям в «Комсомольской правде», в которых подвергались резкой критике методы работы обкома и лично первого секретаря. Никакого «троцкизма» ему не инкриминировалось, это уже сам Егор Кузьмич позднее придал своему снятию политический оттенок, модный в послесталинские времена. То, что Лигачёв назвал «троцкизмом», на языке документов означало искусственное вычленение из состава трудовых коллективов комсомольцев и молодёжи, отдельный учёт результатов их производственной деятельности, что плодило формализм и гигантскую бюрократию — работники обкома и райкомов комсомола сутками сидели допоздна на телефонах, выбивая соответствующие показатели, заменяя живую организаторскую работу с молодёжью сбором никому не нужных данных. Егор Кузьмич решил, что его обвинили в отрыве молодёжи от партии, что действительно было троцкистским лозунгом.