Она чуть не унесла и Анхесенпаатон. Сначала царица переносила беременность плохо, но скоро это прошло, и она настроилась долго и спокойно ожидать рождения ребенка. Ожидание кончилось слишком скоро, и в горячке болезни она произвела дитя на свет. Ребенок был недоношенным и очень маленьким, но, казалось, настроен жить несмотря ни на что.

Еще одна дочь… Нофрет не стала заниматься девочкой, предоставив кому-нибудь другому взять ее, обмыть и сделать все необходимое. Ребенок принадлежал только Анхесенпаатон. Она выдержала холодный взгляд акушерки и еще более холодный — личного царского врача, который пришел только тогда, когда женщины уже обошлись без его помощи, и обняла свою госпожу. Царица вырывалась, хотя кожа ее напоминала папирус, растянутый над горящей жаровней.

Пришли жрецы, пели гимны и совершали магические обряды. Суетился царский врач с целой свитой помощников. Сам царь пришел, поглядел и удалился.

Нофрет была рада, что он не остался. Анхесенпаатон не узнавала никого, незачем было узнавать и его. Ее душа блуждала где-то далеко, в стране детства или среди мертвых. Она говорила с сестрами и с матерью, смеялась и лепетала, как маленький ребенок, но все время цеплялась за Нофрет, начиная беспокоиться, как только та пыталась отойти.

Нофрет предпочитала думать, что, хотя Анхесенпаатон называла ее всеми именами от матери до Сотепенры, где-то в глубине сознания, несмотря на жар, она знала, что говорит с Нофрет. Так было проще, чем смириться с мыслью о том, что о тебе помнят лишь как о теле, за которое можно уцепиться.

Ночь была длинна, а следующий день еще длиннее. Нофрет слышала рыдания и по соседству, и где-то в отдалении. Кто-то еще умер. Она не стала спрашивать, кто. Анхесенпаатон была еще жива. Царица лежала на своей постели, маленькая, как ребенок, и даже то небольшое количество плоти, какое у нее было, казалось, растаяло, чуть ли не обнажив кости. Она хрипела, вдыхая воздух, и кашляла, выдыхая.

Жрецы и врачи перестали пытаться отделить Нофрет от ее хозяйки. Для нее освободили место, круг тишины, где голова Анхесенпаатон лежала на коленях Нофрет. Вокруг лежали амулеты, скверно пахнущие магическими и лечебными снадобьями. Самым простым из них был навоз.

Нофрет закашлялась от вони. Один из жрецов бросил на нее недовольный взгляд.

В ней что-то словно сорвалось.

— Вон, — сказала она, стараясь говорить спокойно, — все вон.

Конечно, на нее не обратили внимания. Врач, звеня стеклом и металлом, зажег в чаше что-то мерзкое: еще навоз, а вместе с ним — волосы какого-то существа, при жизни не отличавшегося чистоплотностью.

Нофрет очень бережно сняла с колен голову хозяйки. Царица была в глубоком забытьи. Нофрет осторожно разжала тонкие пальцы, впившиеся в ее запястье. От них остались красные полосы, но она не стала думать об этом.

Возле постели стояло опахало из перьев, оказавшееся очень удобной метлой. Нофрет вымела их всех прочь, жрецов и врачей, служанок и дам, просто зевак — всех прочь. Она захлопнула дверь за последним из них, заложила на засов и стояла, тяжело дыша, чувствуя, как опахало валится из рук.

— Ох, о боги! — воскликнула она немного погодя, выронила опахало и, оставив его валяться на полу, бросилась к своей госпоже.

Анхесенпаатон еще жила и дышала. Кровотечение у нее не было сильнее, чем обычно у женщин сразу после родов. Она была без сознания, но, когда Нофрет обняла ее, потянулась к ней, словно ребенок к матери.

«Горячая, — подумала Нофрет. — Такая горячая». Она подняла свою госпожу, обнаружив, что та совсем легонькая, только кожа да хрупкие кости. Ступая так плавно, как только могла, она отнесла Анхесенпаатон в зал с колоннами, где находилась ванна для царицы.

Там никого не было, но лампы горели постоянно, и в бассейне всегда была чистая вода. Нофрет сошла в воду вместе со своей царевной и села на краю в свете ламп.

Было похоже, как будто сидишь в лесном пруду где-то далеко, где жара и песок Египта кажутся лихорадочным сном. Где-то в горах за Хаттушашем, среди красоты и спокойствия, где никто никогда не слышал об Атоне и не знал царя, поклонявшегося ему. Там, в богатой стране, совсем не похожей на Египет, реки текут молоком и медом. Нофрет сложила песню и запела. Голос у нее был непривычный к пению, но слух верный, и в своем полусне она вспомнила язык, на котором не говорила с тех пор, как была ребенком, — язык хеттов.

Она пела царице Египта песенку хеттских детей, простую песенку, довольно глупую, про медведя в горах. Его приключения были разнообразны и нелепы и совершенно непонятны тем, кто не говорил по-хеттски.

Анхесенпаатон неподвижно лежала на руках Нофрет. Нофрет замерла. Но царица дышала. Похоже, она уже не такая горячая? Нофрет не могла определить. У нее самой был небольшой жар. Но это неважно. Она не собиралась умирать, пока не станет старой и сварливой, о чем уже давно предупредила богов.

Вода лизала край бассейна. Лампа мерцала. Под крышей здесь всегда раздавались шепоты, особенно по ночам. Там собирались мертвые, бились об заклад, когда и как эта женщина окажется среди них. А она все цеплялась за свое тело, как в этом всегда упорствуют живые.

— Вы ее не получите, — сказала Нофрет мертвым. Это были египетские мертвые: с птичьим телом, с человеческой головой. Одни были как ястребы, другие как стервятники, немногие ворковали, словно голуби под стрехой. Она не стала всматриваться, не знакомы ли ей их лица.