Юлий не поднимал глаза и перестал слушать, что толмачил ему Новотор Шала. Примолк и Новотор, не поспевавший за выкриками и восклицаниями. Потупившись, Юлий не хотел видеть и не хотел слышать. С меня довольно, говорил он всем своим видом. Больше мне ничего не осталось — только терпеть, чтобы избыть эту муку чувства и пытку воображения.

Но я-то буду кричать, впадая в отчаяние, говорила себе Золотинка. Тогда я молчать не стану. Что же я буду молчать, когда они все тут с глузду съехали! О, я так закричу — только троньте! Только суньтесь ко мне со своей веревкой — я визжать буду!

В душе ее дрожало что-то слабо прилаженное.

— Да послушайте же меня! Меня послушайте! — ворвался в гомон толпы истошный вопль. — Вот же, послушайте! Будете слушать? Или как? — Взломав границу кругу, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. — Иго-го! — взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. — Слушайте меня, наперед вас понял! — кричал он во все горло. Наконец, с душераздирающим ржанием осадил самого себя перед старшиной, и тот еще раз плюнул. — Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!

Старшина, презрительно подернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.

— Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? — крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.

— Понял я, что вы хотите малютку повесить! — вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул, другие улыбались. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.

— А кто в этом сомневался? — сказал он, скривив рот.

— Я!

В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния — мало кто не улыбнулся. Противоречивший взвинченному состоянию толпы, смех, впрочем, осекся в зародыше. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный, не зависящий ни от чего происходящего взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.

Значит, он хочет меня спасти, поняла Золотинка.

— Зачем же ты сомневался? — с нарочитой ленцой спросил старшина.

— Тебе и вправду хочется узнать, Рагуй?

— Да, я хочу знать, скажи, — отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.

— Изволь, отвечу. За один встречный вопрос — баш на баш, идет? Должен же я получить от твоего хотения что-нибудь и для своего желания? Один вопросик взамен.

Ах, как неловко было слышать этот беспомощный лепет! Как болела она душой, как пронзительно жалко было юношу в дурацком колпаке, который плел невесть что, положившись на случай. С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?

— Спрашивай! — хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.

— Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?

Что он несет? — ужаснулась Золотинка.

— Дурацкий вопрос, — ответил Рагуй, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.

— Верно. Дурацкий. Один дурак задаст столько вопросов, что и сотне умных не ответить. А ты, Рагуй, умный?

— Представь себя да — умный! — Старшина выказывал признаки раздражения.

— А я дурак.

— Видно.

— Видно? Хорошо видно? Тогда вздерните меня на гнилом суку!

— За что же мы тебя будем вешать?

— А что дурак.

— Разве за это вешают?

— А за что вешают?

— Ты будто не знаешь!

— Знаю.

— Чего же спрашиваешь?

— Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.

— Кого не вешают?

— Да меня же!

— А тебя есть за что?

— Есть.

— Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.

— А стыдно говорить. Я стесняюсь.

— Чего же ты тогда хочешь?

— Чтоб кого-нибудь повесили.

Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно над кем смеялись.

— Дурак дурака и высидел! — проговорил старшина после затянувшегося молчания. — Ты вот что: дурацкие разговоры прибереги для базарных балаганов! А вы тоже уши развесили, — повернулся он к кругу. — Это что вам, балаган? Как малые дети! Нашли кого слушать. Не уймется, так я ему глотку заткну.