Люди, вся тысячная громада, затаили дыхание в предчувствии чего-то невероятного и трогательного, даже на задах плотно сбившейся толпы перестали шуметь и переспрашивать. Кто недослышал и недопонял и тот замолк, проникнувшись общим настроением.

— Посмотри внимательно! — Высоко взлетевший голос шута, казалось, вот-вот сорвется. — Пусть не смущает тебя неподобающий наряд царевны, судьба ее сложилась так же прихотливо, как твоя. Пусть не введет тебя в заблуждение грубая пеньковая петля, которую естественно было бы видеть на шее какой воровки или непотребной дряни, но не на этой чистой девушке, на этом чистом ребенке! Не обращай внимания на старую бочку вместо престола, она не может унизить того, кто сохранил благородство и в нужде. Жулио, эта девушка, как выпавший из оправы алмаз, никогда не потеряет цены. Ее можно оболгать, можно запутать подметными письмами и подлогами, можно преследовать ее всюду и везде мстительной ненавистью, но нельзя отнять у нее благородства! Прислушайся к голосу сердца, Жулио! Голос крови не обманет тебя. Узнаешь ли ты теперь в этой несчастной девушке златокудрого, невинно агукающего младенца? Узнаешь ли ты свою Жулиету?

Обезьяна всматривалась, подавшись вперед, приподнялась… Надежда и недоверие, боязнь обмануться так явственно различались в непроизвольных движениях обезьяны, в нечеловеческом, обросшем шерстью лице: в округленных удивлением глазах под взметнувшимися дугами бровями, в напряженно выпяченных губах… Сомнения Жулио так понятны были и очевидны, что отзывались в самых черствых сердцах. Ну же! Ну! — хотелось подтолкнуть неуверенного в себе Жулио, понудить его к выбору. Те самые люди, что не усомнились приговорить Золотинку к смерти, теперь, поддавшись обаянию чуда, страстно жаждали открыть в ней Жулиету.

А девочка на бочке, сознавая значение возлагаемых на нее надежд, крепилась что было мочи, чтобы не потерять равновесие и не повиснуть в петле, безвременно удавившись. Опора ускользала от нее и голова шла кругом…

И вдруг, выронив платок, обезьяна скакнула на бочку и потом сразу на грудь, несуразными руками облапила Золотинку — девушка вскрикнула, цепляясь за веревку, толпа взревела.

Добрые руки высвободили Золотинку из петли, опустили ее на землю. Жулио лизал ее языком. Золотинка просела на подгибающихся ногах, обняла обезьяну и зарыдала, содрогаясь всем телом.

И от этих слез, от заразительного счастья и от горя горячая волна покаянного умиления окатила толпу. Поседелые в битвах мужики кусали губы, заводили взор куда-то прочь, под облака, громоздившиеся над головами чудовищного размера провалами. Бородатые ратники прятались друг от друга, трогая глаза покалеченной в драке беспалой рукой. Но слезы нельзя было удержать, прорывались они там и тут болезненными всхлипами, рыдания распространялись, как помешательство, как заразное поветрие и мор. И некая высшая сила бросила сечевика на колени:

— Благая царевна Жулиета! — Задубелое лицо бритоголового мужика исказилось, он зевнул судорожным ртом и не смог продолжать.

Рыдания становились стоном, сладостным и мучительным.

— Прости, Жулиета, не помни зла! Прости нас бестолковых! В сундуке крошечная малютка! Младенчи-чик!

— Злая волшебница, окаянная жена Жулио, — неумолимо продолжал шут над коленопреклоненной, мятущейся в покаянии толпой, — положила освободить юношу от заклятия за двадцать тысяч серебряных грошей. Жулио собрал до сих пор только девять тысяч восемьсот. Прошу по мере сил и достатка, кто сколько возможет, какую меру душа положит — прошу. Каждый грош дорог. Пожертвуйте на доброе дело, на освобождение несчастного юноши.

Он поднял свалившуюся с обезьяны шапочку и двинулся сквозь толпу, прочувственно повторяя:

— В меру своих сил! Душа мера! От вашей щедрости! Благодарствуйте! Благодарствуйте!

Двойные и тройные гроши, целые пригоршни монет, серебро, веское золото и даже драгоценное узорочье переполняли маленькую шапочку. Так что шут принуждены был черпать оттуда полной горстью и торопливо ссыпать в карманы, тоже, впрочем, не бездонные. В припадке исступленного умиления люди снимали перстни; покрытые шрамами сечевики освобождались от серег и, взглянув на сиротливо стриженную царевну в объятиях обездоленного царевича, на мокрые щеки девушки и шутовской рот обезьяны, снова мазали по лицу рукавами.

Тогда как обезьяне надоели лобзания и она начала ощутимо вырываться, больно цапая Золотинку. Опасаясь, что Жулио вырвется и самым прискорбным образом, отбросив приличия, даст деру по головам размякшего воинства, Золотинка не без испуга поглядывала на скоморохов — родственные объятия затянулись. Скоморохи же ничего не хотели замечать, алчный задор не позволял ни Галичу, ни Пшемыслу, двумя старшим шутам, устоять на месте, они сдернули шляпы и пустили их по кругу, понимая, что каждое мгновение дорого. И только Люба, молодая подруга скоморохов, уловила умоляющий взгляд Золотинки.

Наконец, нужно было принять во внимание и то, что старшина крутил ус, обалдело оглядываясь, но, может статься, растерянность его было не вечной.

— Царевне дурно! — вскричала Люба, бросаясь к Жулиете.

Только тогда Золотинка сообразила, что совсем не обязательно из последних сил сопротивляться головокружительной слабости. Она закатила глаза и с благодарным чувством освобождения хлопнулась наземь.

Как во сне, безвозвратно теряя смысл, Золотинка слышала все, что происходило вокруг. Снова была какая-то возня, потом ее подняли на руки и понесли.