Шрифт:
Меган в это время слушала другой рассказ:
– Одна семья приютила у себя младенца из еврейской семьи, а после войны они отказались вернуть его родителям. Они сказали, что теперь это их ребенок.
Петр Жисман Цеттингер, некрупный, лысеющий мужчина, специально приехал из Швеции.
– Я хочу рассказать вам, как я принимал ванну, – начал он. – Большего счастья я потом не испытывал. Ирена спасла меня, когда мне было четыре года… Я помню, как в одну холодную ночь в 1942 году шел по варшавской канализации… Девушка, совсем еще подросток, все время держала меня за руку. Стоило ей отпустить мою руку, я начинал плакать, а плакать нельзя – любой звук разносился очень далеко. Я вымок до нитки и трясся от холода… А потом мы пришли к Ирене. Со мной было еще трое детей, но я был младше всех. Ирена поставила нас всех в ванну и стала мыть теплой водой. Вот этот момент я помню во всех мелочах. Это было счастье… словно я родился заново и оказался в мире, где нет ничего, кроме любви.
– А мама? – спросила Лиз.
– Тогда я этого еще не знал, но ее тоже удалось спасти, и много позже мы нашли друг друга.
Лиз вспомнила путь своего спасения. После побега матери социальные работники отвезли ее в здание суда, где все вокруг были заняты своими делами. И ей оставалось только покрепче прижимать к себе любимую куклу… Может быть, на ее пути было много теплых ванн, но, в отличие от Петра, она ни одной из них не запомнила…
Петр посмотрел на Лиз:
– Девушка, вам плохо?
Лиз встрепенулась и тряхнула головой:
– Нет. Все нормально… А… как вы жили до войны?
– Ну, я был совсем маленький… Знаю только, что мой отец, Йозеф Жисман, был знаком с Иреной с 30-х годов… А вот эпизод из послевоенных времен. Весной 1968 года наш «вождь», Владислав Гомулка, мерзавец, каких мало, выступил с печально известной антиеврейской речью. И я пришел к Ирене, и она мне сказала: «Петр, я сохранила связи с теми, кто помогал мне во время войны, и если ситуация ухудшится, мы готовы начать действовать снова. И ты, и все твои родные можете на нас рассчитывать». Вот такая она, Ирена.
Потом Лиз попросил с ним сфотографироваться щуплый мужчина.
– Мне было лет шесть или семь, когда мои родители прятали трех евреев, – сказал он. – Мы жили в деревне под Варшавой. В конюшне вырыли яму и накрыли соломой. Мне не было по-настоящему страшно, потому что я был слишком мал… А эти люди боялись очень… все время. Они жили у нас в сарае больше года, до конца войны. Они сидели в яме почти без движения, и когда все закончилось и им можно было выйти, они просто не могли стоять. Не знаю, откуда они взялись и куда потом делись, но до сих пор думаю о них каждый день. Я, конечно, не спаситель – спасали их мои родители. Они так и не объяснили мне, почему и зачем. Об этом просто было не принято говорить. Но я здесь… чтобы рассказать вам эту свою историю.
Ближе к полудню девочкам устроили экскурсию по синагоге Ножиков [116] , а потом им предложили отведать бесплатный обед, которым кормят неимущих стариков. В меню в тот день был капустный суп, салат из тертой свеклы и перловая каша с куриными котлетами. Поначалу тихие и стеснительные старики постепенно включились в оживленную беседу с девочками. Зофья Жакс с солнечной улыбкой завершила программу встречи:
– Я уже и не помню, когда у нас царило такое оживление. Ваш визит воодушевил нас всех. Иногда год идет за годом, и кажется, что никому нет дела до того, что нам всем пришлось пережить, но потом вдруг появляются люди вроде вас, которым не все равно. Для нас это словно благословение свыше.
116
Синагога Ножиков – Главная синагога (ортодоксальная) Еврейской религиозной общины в Варшаве.
Вернувшись в гостиницу, девочки решили привести в порядок записи в своих дневниках. Сабрина повесила на дверь номера табличку «Не беспокоить».
Меган вздохнула:
– Все истории такие печальные. Через какое-то время я уже не могла больше ничего записывать, просто слушала. А теперь ужасно виню себя за это… а вдруг все эти истории окажутся забыты только потому, что я их не записала.
– Так странно, – отозвалась Лиз. – Два человека попросили, чтобы я не делилась их историями с прессой… просто не хотели, чтобы о них кто-нибудь знал. Они не сказали, почему…
– Но как им всем очень хотелось выговориться! – сказала Меган. – Один старик мне рассказал, как на его глазах расстреливали его родителей. И я подумала, ведь он видел этот кошмар вот этими самыми добрыми глазами, в которые я сейчас смотрю… Эти глаза… даже не знаю, как сказать… не дают мне покоя.
Сабрина подняла голову от своего дневника:
– Одна журналистка сказала, что воспоминания – это все, что остается жить после человека. Она специально говорила очень медленно, чтобы я успевала записывать. И проверяла, чтобы я не наделала ошибок в именах и названиях. – Сабрина полистала свою тетрадку. —
Она сказала, что ее спасла Ирена… ей было 6 лет, когда Ирена вывела ее из гетто и передала в детский дом в монастыре городка… она сказала мне по буквам… Турковице.
Ирена дала ей свидетельство о рождении с именем умершей польской девочки ее возраста…
Сабрина помолчала, а потом вдруг заметила:
– Эти рассказы, эти люди… Иногда кажется, что для меня это все как-то чересчур, понимаете, да? Быть здесь, в Варшаве, с этими людьми, в синагоге, которая стояла в гетто, это… это… не знаю, как сказать…