– Скажите, – перебила его Лиз, – почему никто в Польше не знает об Ирене Сендлер?

– Может, немногие знают именно об Ирене Сендлер, но почти каждый поляк знает людей, которые делали то же, что и она. Думаю, проблема в том, что у нас, поляков, притупились чувства. Мы знаем даты и исторические факты. Но некоторые из нас говорят, что не хотят, чтобы их тыкали носом в эту выгребную яму… прошлое осталось в прошлом, и надо двигаться вперед. При коммунистах нужно было вести себя очень осторожно. В те времена было два главных правила: не говори дурного о Советском Союзе и не говори хорошего о польских партизанах и восстании 1944 года. Любому поляку было известно, что русские предали польских борцов с фашизмом. Красная армия стояла за Вислой и не шла в наступление, пока немцы не убили больше 200 000 мужчин, женщин и детей и не оставили камня на камне от Варшавы. Потом Сталин переписал историю, и все стали воспевать освобождение Польши Красной армией и Советским Союзом. А польские партизаны, наши герои, превратились в преступников. Лет десять назад я бы угодил в тюрьму за то, что вам все это рассказал. И Сталину удалось перекроить человеческую память. Этот мемориал… как это называется… это метафора. Когда его возвели, здесь ничего, кроме него, не было. Его было просто невозможно не заметить. А теперь – посмотрите, – он снова показал рукой на окружающие их городские кварталы, – русские построили вокруг этого памятника «новую» Варшаву, и совсем скоро этот монумент перестал быть надгробием в мертвом городе и превратился в еще одну каменную коробку в городе, сплошь состоящем из каменных коробок.

– Я все-таки не понимаю, – сказала Меган, – если это единственный памятник партизанам и Сопротивлению, то почему коммунисты выбрали именно восстание евреев? Зачем тогда вообще было ставить памятник?

Он поддерживал антисемитские настроения. Каждый год, несмотря на официальную антисемитскую политику, коммунисты проводили здесь мероприятия. Но, по иронии судьбы, теперь этот памятник стал символом сопротивления. Именно здесь в 1983 году Солидарность начала проводить митинги и возрождать дух восстания в гетто.

Мистер К., прищурившись, посмотрел на темный силуэт монумента:

– Я думаю, наш приезд разбередит много старых ран. Мне хотелось бы верить, что это будет не так.

– Конечно, так будет, – спокойно ответил переводчик, – но ведь это еще и знак надежды… что Польша меняется. При коммунистах вас бы вообще сюда не пустили [113] .

Он показал через зеленый газон в сторону памятника.

– Видите, везде разбросаны маленькие черные камушки? Это символические надгробия. Это кладбище. Здесь погибло очень много людей.

Меган всматривалась в каменные лица Героев гетто, словно рвущихся из объятий гранита. Особенно ее привлекло лицо девушки приблизительно ее возраста. Она держала в руках винтовку. Возможно, она была связной Ирены… Меган окинула взглядом спокойные зеленые поляны парка, совершенно безлюдные, если не считать нескольких спешащих на работу поляков и мамы с ребенком, пустые скамейки, шахматные столики и попыталась представить, что именно эти места не так давно были полем битвы евреев с нацистами. «Насколько уместно будет здесь наше лицедейство?»

Но вот оператор дал сигнал. Телерепортер постучал пальцем по циферблату своих часов, и они начали играть сцену с пани Рознер на гранитном фундаменте мемориала.

Начали останавливаться прохожие и спрашивать, что происходит. Сабрина заметила, что за ними наблюдает стоящая в тени двух лип старушка с палочкой. Во время войны она была совсем девочкой. Она понимающе кивнула головой в момент, когда Ирена забирала у пани Рознер ребенка. Она стояла достаточно близко, и Сабрина видела ожерелье с золотой звездой Давида на ее шее и слезы на щеках. Когда сцена закончилась, она отвернулась и, прихрамывая, пошла прочь по аллее…

Переводчик пожал девушкам руки:

– Очень трогательная сцена. Мне не терпится посмотреть весь спектакль целиком.

Меган спросила его о памятном камне необычной формы справа от большого монумента.

– Это памятник Жеготе, – ответил тот. – Вы знаете про Жеготу?

– Мы знаем, что с Жеготой была связана Ирена Сендлер.

Переводчик заглянул в свой путеводитель.

– Да, вот тут написано. Поставлен в сентябре 1995 года американскими друзьями Жеготы. В церемонии официального открытия участвовали Главный Раввин Варшавы и Польский епископ.

Они прочитали выгравированную на нем на польском и английском языках надпись:

Меган вдруг оживилась.

– Боженна! Нам надо сфотографироваться здесь, у памятника, для Боженны, – объяснила она переводчику. – Это наша американская подруга польского происхождения. Этот памятник установлен здесь и ее стараниями тоже!

Пока они фотографировались, Мистер К. думал, какая же грандиозная история скрывается за простым текстом, выбитым на этой табличке. Он размышлял, чем же их попытка рассказать историю Холокоста отличалась от всех прочих, ведь их было так много, будто души мертвых требовали от живых создать хотя бы какой-то архив памяти. Может, их заметили благодаря упорству и невинной простоте девочек? Или благодаря и тому и другому? Может, они просто сделали это в нужный момент? Он знал, что ответить однозначно на эти вопросы вряд ли возможно, да и нужно ли? Тем более что главное ясно: будущее знать невозможно, но если тебе в руки передали факел истории, его нужно честно нести – людям. Чтобы оставаться человеком.