– Сегодня я буду еврейкой, – с вызовом сказала Ирена.

На следующий день ее вызвали к декану. Прежде чем пригласить ее войти, профессор Вечоркевич два часа продержал ее в коридоре, а в кабинете оставил стоять перед своим столом.

Кончив просматривать ее личное дело, он даже не поднял на Ирену взгляда.

– Я вижу, вы девушка умная… но не очень-то благоразумная.

Человек он был высокий и, стоя перед Иреной, смотрел на нее сверху вниз.

– Вы проявили неуважение к закону и опозорили университет, испортив свою зачетную книжку и допустив выходку с «еврейской скамейкой». Посему я на неопределенный срок отстраняю вас от занятий.

Ирена знала, что жестоко поплатится за свой протест, но знала, что иначе поступить не могла. Вернувшись вечером домой, она объяснила матери.

– Я просто должна была это сделать.

Родители Ирены были, как и сама Ирена, членами Польской социалистической партии [45] . Ее мать побывала в тюрьме за то, что вела подпольные уроки польской истории и литературы в объявленной в Российской империи вне закона организации «Macierz Polska» [46] . Ее дедушка и прадедушка боролись за независимость родины. А борьба за социальную справедливость и подавно была у них фамильной традицией.

– Я, конечно, не могу за тебя не бояться, девочка моя, – сказала Янина своей упрямой дочери. – Но все понимаю. Ты в этом очень похожа на своего отца.

Стефан подталкивал ее вперед, в направлении конторы, подальше от очереди за супом.

– Повторяется все, что было в университете, – сказала она, – фашисты… «жидовские скамейки».

– Ты права, – ответил Стефан, – ты тогда была готова вызвать на бой всех фашистов мира.

– Я не могу просто стоять и смотреть на все это со стороны, – запротестовала Ирена.

– Но тогда тебе грозило только исключение, а теперь это грозит пулей! – горячился Стефан. – Я же за тебя волнуюсь.

– Очень мило…

Они опять замолчали.

Когда они добрались до здания ее конторы, Ирена отвела от себя руку Стефана.

– Я приду за тобой в пять часов, – сказал он.

Она отвела глаза, стараясь не встречаться с ним взглядом.

– Да… это будет очень мило, – сказала она и поспешила вверх по лестнице.

На входе в отдел соцзащиты она чуть не столкнулась с ожидавшим ее невысоким мужчиной с нервно бегающими глазами.

– Пани Сендлер, у нас очень большие неприятности, – затараторил он. – Меня зовут Элиху Гитерман, я председатель домового комитета дома № 20 по улице Новолипки. К нам пришли немцы и, угрожая оружием, выгнали людей из домов № 12, 14, 16, 18 и 20. Вот, я для вас все записал. Без всякого предупреждения… просто приказали убираться прочь. Сотни семей. Нам некуда идти… нам нечего есть. Надо что-то сделать!

Ирена отвела Гитермана в кабинет Добрачинского, где он снова оттараторил свою историю.

– Мне очень жаль, пан Гитерман, – сказал Добрачинский, не вставая из-за стола, – но я не в состоянии указывать немцам, что им можно делать, а чего нельзя.

– Но неужели вы с ними не можете поговорить? Вы же христианин… они к вам должны прислушаться.

– Обратитесь с этим в Юденрат… [47] это в нескольких кварталах отсюда… Гржибовская, дом 26.

– Это новая Kehilla? [48] А что они смогут сделать?

– Я не знаю. Сейчас все изменилось, пан Гитерман. Со вчерашнего дня всеми делами евреев ведает Judenrat. Они подчиняются немцам. Глава совета – Черняков. У него есть связи, у него есть влияние на немцев. А у меня ничего этого нет.

Гитерман, тяжело и быстро дыша, пожевал нижнюю губу:

– Но вы же, черт возьми, отдел соцзащиты! Это ваша работа!

Добрачинский поднялся во весь рост и горой навис над просителем.

– Пан Гитерман! Теперь правила устанавливают немцы. И вам лучше бы к этому начать привыкать. У вас теперь есть только два пути: либо в Юденрат, либо в приют для бездомных. Всего хорошего.

Ирена понимала, что Добрачинский прав, хоть и излишне резок. Она тоже с раздражением и, может, со страхом наблюдала за тем, как стремительно ухудшаются условия жизни в Варшаве. Но изменить ситуацию они оба были не в силах.

С момента капитуляции Польши прошла неделя, но в городе все еще не было ни электричества, ни радио, ни газет.

Происходящие в мире события Ирене приходилось реконструировать по слухам и пропагандистским плакатам, которыми были облеплены стены домов и уличные тумбы. Она искала имя Митека в списках погибших и раненых. Конечно, списки были неполными, и одним они приносили горе, другим давали надежду, но всех без исключения заставляли молиться.