Слухи о том, что какая-то женщина (некоторые говорили, что она не в своем уме) и ее помощники ходят по домам и уговаривают родителей расстаться с детьми, разнеслись по всей Цеплой улице. Усыпленных люминалом в тот день из гетто выносили и вывозили всеми способами: через проломы в стенах подвалов, в мешках для мусора, через тоннели под зданием суда, через дырку за церковью Благовещения, в картонных коробках под горами окровавленных бинтов в «Скорой помощи» Данбровского и в мертвецком фургоне… На рассвете из депо на Мурановской площади вышел трамвай Леона Шешко, под одним из сидений которого была спрятана коробка со спящим младенцем. И в этот момент в гетто началась депортация жителей Цеплой улицы…

Спасенных детей распределили по одиннадцати экстренным временным убежищам, где им предстояло пробыть несколько дней, пока не будут готовы документы и не найдутся места в монастырях, детских домах или приемных семьях.

Списки Ирены начали быстро расти. Теперь в них было уже почти 250 имен. А скольких спасти не удалось!.. Ирена тешила себя мыслью о том, что количество спасенных детей хоть приблизительно соответствует количеству погибающих, и в этом был некий намек на симметрию и равновесие. Но после начала депортаций смерть начала выигрывать с гигантским перевесом. Однако больше всего беспокоило то, что уже сегодня не хватает денег… А это значило, что, даже если они каким-то чудом смогут выводить из гетто гораздо больше детей, чем сейчас, большинство из них все равно погибнет.

Возникли сложности с размещением… не хватало даже временных убежищ. Некоторые из соседей Яги по Лекарской улице позволили на несколько дней оставлять у себя детей. Одним из самых загруженных убежищ стала квартира акушерки Станиславы Буссольдовой, где почти постоянно находились четыре-пять детей.

Чтобы выписать Бете настоящие документы, Станислава Буссольдова решила ее крестить. Ирена спросила у Шмуэля про родителей Беты Хеню и Исраэля Коппелей, и он узнал, что им удалось выжить в первой волне массовых депортаций. Дедушка Беты Арон Рохман был членом трудовой бригады и, имея Ausweis, каждое утро уходил из гетто на работу в арийскую Варшаву. Ирена помогла Станиславе устроить деду встречу с внучкой. Для этого подкупили двух польских «синемундирников», охранявших еврейских рабочих.

После двух таких коротких свиданий Ольга, взявшая на себя заботу о Бете, рассказала Ирене удивительную историю.

– На первой встрече я сказала пану Рохману, что мы хотим крестить Бету ради документов, ради ее безопасности. Я думала, ему будет больно это слышать, но он только спросил, что для этого потребуется. Я ничего не понимала. Как мы можем ждать какой-то помощи от родителей Беты? Я сказала ему, что нужно будет белое платьице и распятие… но беспокоиться об этом не стоит, потому что я все достану. На втором свидании он положил в коляску сверток, погладил внучку по щеке и ушел. Я открыла пакет и нашла в нем белое платьице, белые туфельки и золотой крестик на цепочке. – Ольга опустилась на парковую скамейку и заплакала. – Даже представить не могу, сколько продуктов они отдали за все эти вещи. Недели через две мне позвонила Хеня Коппель – услышать голос своего ребенка. Я поднесла трубку к уху Беты, и та заулыбалась, загулила, словно узнала мамин голос, даже зачмокала и потянулась к трубке, а потом вытянула вперед руки, будто пытаясь схватить голос Хени.

В начале сентября Шмуэль сказал Ирене, что Коппелей депортировали.

– Отца два дня назад застрелили на умшлагплатц, – доложил он. – Он отказался идти в вагон. Мать отправили в лагерь в Понятове рядом с Люблином. Наверно, ей повезло… ненадолго.

Когда Ирене открыли дверь квартиры 32 в доме 12 по Цеплой улице, 8-летнюю Гуту уже собрали. Она испуганно стояла с маленьким потертым чемоданчиком, и ноги ее были настолько худы, что с них все время сползали чулки. Ее явно только что помыли, но заплетенным в косички темным волосам все равно было далеко до того, чтобы назваться чистыми. Мать Гуты повязала на одну косичку красный бантик и заботливо поправила на ней поношенное и покрытое пятнами платье.

Ирена отвернулась – она так и не привыкла к расставаниям.

– Уводите ее быстрее, – внезапно охрипшим голосом сказал пан Этингер. – Мы больше не можем обо всем этом думать.

Ирена на миг замялась, а потом повторила слова, которыми убедила родителей пойти на этот шаг:

– После войны вы снова будете вместе.

– Я так не думаю, – прошептал отец, – но благодарю вас за эту надежду, милая девушка.

Ирена взяла девочку за руку и повела по Цеплой, потом через деревянный пешеходный мост над Хлодной, а затем вверх по Желязной к зданию суда. Чем ближе к центру гетто, тем плотнее, шумнее и подвижнее становились толпы людей. По дороге Ирена подкармливала Гуту кусочками хлеба. Девочка сжимала руку Ирены с такой силой, что она время от времени даже морщилась от боли.

На красных плакатах были перечислены имена казненных вчера людей, среди которых были и члены Юденрата… и таких длинных списков Ирена еще не видела. В сутолоке кто-то протиснулся между Иреной и девочкой и разорвал их руки. Гута вскрикнула, когда стремительный людской поток подхватил ее и понес прочь, как щепку во время половодья. Ирена бросилась в гущу людей и еле успела ухватить ее за краешек плаща. Они пробились в полутемное фойе суда, почти столь же людное, как и улица.

Там их уже ждал Йозеф, и побег через подвальные коридоры прошел как по маслу. Они вышли на Огродовой, в относительно спокойный мир арийской части города. Когда остановился трамвай номер 25, Ирена легко подхватила на руки Гуту, которая в свои восемь лет весила, как четырехлетний ребенок, и забралась в вагон. Галантный молодой поляк, сидевший рядом с вагоновожатым, уступил место даме с ребенком. Гута сидела у Ирены на коленях, уткнувшись лицом в ее плечо.