— На что? — рассмеялся Михаил. — Ты же говоришь, что и вы, германцы, такие же.

— Совершенно такие. И бываем такими же дураками, когда нам хочется во что-либо верить.

— Ты это о чем? О вере в Бога?

— Господь с тобой! Об этом вашем Гришке и «тушинском воре». Как можно было поверить в первый и во второй раз, что это убитый царевич? Второй самозванец был к тому же, как мне говорили, совсем не царского обличия… Сын попа какого-то.

— Какого там попа! — сморщился Михайло. — Жид крещеный, вот кто он был!

— Ну, тем более… У нас в Германии тоже могло быть такое. И вряд ли, где еще.

— Почем нам знать! — пожал плечами русский. — Мне доводилось слыхать, что и в других землях случались самозванцы, да еще и власть сохраняли.

Хельмут кивнул:

— Возможно. Но, как бы там ни было, в Московии мне нравится.

— А домой вернуться не хочешь? — чуть помолчав и надкусив кусочек лука, спросил Михаил.

— Домой? В Германию? Туда мне возвращаться нельзя, — со вздохом отрезал Хельмут.

Он произнес это без горечи, просто, но твердо. Лишь из глубины его странных глаз на миг будто бы поднялась темнота. Михаил заметил это и понял, что лучше бы не спрашивать дальше. Однако две выпитые чарки хорошей крепкой водки подхлестнули его любопытство, и он не удержался:

— Нельзя? А что так? У тебя там сильный враг имеется?

— О да! — выпив еще одну чарку, Хельмут стал говорить с куда более заметным акцентом, но в остальном выглядел по-прежнему совершенно трезвым. — У меня есть очень сильный враг. Тот же, что у тебя, что есть у всякого человека.

— Ты о ком это?

— О нем… — немец выставил два пальца и пошевелил ими у себя над головой. — Дьявол его зовут! Он везде силен, хотя молитва помогает добрым христианам его не слушаться. Но если я окажусь в Германии, он может меня одолеть. Там живет человек, который отнял у меня мое имя, мою невесту, мой замок, — все, что я имел! И если я вернусь, то по закону чести должен его убить.

Несколько мгновений Михаил в недоумении смотрел на своего нового товарища, задаваясь вопросом, не смеется ли тот над ним. Потом усмехнулся:

— Нипочем не поверю, что ты боишься вступить в битву! Даже если враг много сильнее тебя.

— Он слабее.

— Тогда почему?..

Хельмут нагнулся над столом, и рыжее пламя свечи резко очертило крупные чеканные черты его лица.

— Я не могу его убить. Это — мой младший брат. Ты убил бы брата?

— Нет, — не задумываясь, ответил Михайло.

— Ну вот. Видишь, я все-таки немного пьян. Не то не стал бы тебе об этом говорить.

Русский выразительно поглядел на немца и вновь улыбнулся:

— Немного пьян? Ну, наконец-то! Я думал, ты и вовсе не пьянеешь. На постоялом дворе ты, как мне показалось, кружки четыре вина выпил.

— Пять.

— Вот видишь, пять. И здесь уже четвертую чарку глушишь, а вроде еще ни в одном глазу.

— Это только так кажется. Я уже и там был пьян. Ну, где мы познакомились. Иначе не стал бы рубить этому проклятому пану усы и шнурок от штанов.

— А что бы ты сделал?

— Что? — Хельмут злобно сверкнул глазами. — Да снес бы с плеч его тупую башку! А пьяный я становлюсь жалостлив. Поэтому очень-очень редко позволяю себе пить.

Утро занялось красной морозной зарей. Ветер утих, перед тем окончательно разогнав обрывки туч, и из багряного марева показалось и стало медленно подниматься, наливаясь жаром, солнце. Его золотой разлив украсил даже безрадостную картину наполовину сгоревшего Замоскворечья, а завидневшиеся вдали строгие стены и башни Китай-города стали яркими и нарядными, будто сказочные терема.

Перед самой зарею в студеном воздухе возник с разных сторон и соединился в одно мерное звучание колокольный звон. С колоколен московских церквей благовестили сотни колоколов, и в их пении, заполнившем все окрест, слышалось нечто грозное, будто глубоко спрятанный до поры тайный гнев прорывался наружу.

С восходом солнца колокола умолкли. В церквах началась служба.

Поутру бабка Параскева, успев использовать часть обретенного богатства, разменяв серебряный рубль, разжилась у кого-то из соседей отрубным хлебом и репой, которую и поставила тушить в печь. Ее внуки, двое мальчишек-погодков девяти и восьми годов и девочка лет четырех, выпросили себе «по корочке» и, закутавшись в пестрые лохмотья, побежали поиграть на замерзшую реку. При этом растоптанные и драные взрослые валенки были только у старшего, Матюхи, младшие же надели на целую кучу обмоток старенькие лапти, подарки сердобольных соседей.