Он покачал головой и, собравшись с духом и с мыслями, улыбнулся женщине, которая теперь, когда открылась истина, нравилась ему еще больше, чем минуту назад:

— Если позволишь, боярыня, то я сам хотел бы быть твоим слугою. Но, видишь ли, твой сын меня уже нанял. Куда — это он сам, если захочет, тебе расскажет. А я не привык нарушать договора. И все же рад, что все так получилось.

— Нанял? Но по одежде ты вроде служишь в польском гарнизоне? — спросила Алёна Елисеевна, окинув взором голубой жупан и распахнутую делию наемника.

— Служил. Но вчера наконец развязался с ними. Просто не успел скинуть эти тряпки.

— И не спеши! — усмехнулся Михайло, продолжая одной рукой обнимать свою мать. — Может, твоя справа еще пригодится нам.

— Я где-то тебя видала! — прошептала между тем, боярыня пристально глядя в лицо Хельмута и будто силясь что-то вспомнить.

Немец вдруг понял, что и он, кажется, когда-то уже встречал ее. Но когда и где? А голос! Голос он точно слышал…

— Если когда-то мы встречались, но оба об этом забыли, значит, по крайней мере, ничего дурного в той встрече не было! — воскликнул немец. — К несчастью, плохое люди помнят дольше хорошего.

И эти слова, и тон, которым он их произнес, внезапно пробудили у Алёны Елисеевны более яркое воспоминание.

— Пресвятая Богородица! — ахнула она и вдруг пошатнулась, невольно взмахнув руками.

Михаил подхватил женщину под локоть и тревожно глянул в ее побелевшее лицо:

— Матушка…

Но она отняла руку, повернулась к сыну и произнесла неожиданно властно и твердо:

— Кланяйся ему в ноги, Миша! Это он спас нас с тобою тогда, на Смоленской дороге.

Ветер, перед закатом было утихший, с наступлением темноты снова завел свою унылую песню, и поземка принялась носиться по дороге, крутясь белыми вихрями.

Обоз, состоявший из пятнадцати груженых телег и сопровождаемый двадцатью пятью верховыми, стал на ночлег прямо в чистом поле: это представлялось безопаснее ночевки в какой-нибудь деревне, где обозникам пришлось бы разойтись по избам и оставить с грузом лишь нескольких часовых. Днем они миновали одну деревушку и поужинали там, заставив хозяек собрать яйца по всем курятникам и как следует пообмести закрома. Однако начальник обоза, молодой красавец-ротмистр, приказал двигаться дальше и остановился, когда уже стало смеркаться, прямо среди дороги, приказав поставить телеги и лошадей кругом и в промежутках меж телегами установить специально взятые с собою дощатые щиты. Получился примитивный гуляй-город [33] , который мог, в случае чего, защитить расположившихся в центре, возле костров, людей.

Охрана, несколько ехавших в санях пехотинцев и кавалеристы третьей конной хоругви, были явно недовольны таким решением начальника: мороз с наступлением ночи обещал усилиться, а им, вместо теплых изб с уютными печками и лежанками, велели жаться возле огня. Хорошо еще, что на пути из Твери в Москву будет не более двух ночевок.

Ротмистр объехал обоз кругом, остановил коня и, ежась на пронизывающем ветру, поднял ворот тулупа.

Поездка, представлявшаяся ему вначале увлекательной и захватывающей, теперь стала казаться достаточно унылой и даже постыдной для высокого армейского чина и уже успевшего прославить себя воина. Торчать посреди проезжего тракта, где справа — лес, слева — теряющиеся в снежной мгле поля, и ждать какого-то нападения, которое может случиться, а может и не случиться… Взять с собой четверть сотни отборных воинов-кавалеристов, которые сейчас наверняка считают его дураком! Из-за нескольких дерзких разбойников устраивать этакий «крестовый поход»… Глупо! Да еще этот мороз и этот ветер, чтоб они пропали!

— Что, пан Ходкевич, — прошипел ротмистр, — греетесь у печи, в теплом тереме, книжку, небось, читаете и радуетесь, что мы тут изображаем из себя приманку для каких-то ваших «призраков»! Добро, если они появятся. А если нет?

Этому походу бывалого ротмистра предшествовали события, которые сильно встревожили командующего польским войском.

Гетман Ходкевич не зря увел свою армию из Москвы в Тверь. Правда, он не так уж и боялся нового русского ополчения, собиравшегося в Нижнем Новгороде. Опытный полководец был уверен в своих силах и с презрением думал об очередной «куче русского сброда», с которым надеялся расправиться так же легко, как и с первым ополчением.

Тем не менее, пренебрегать докладами своих разведчиков он тоже не хотел, а те доносили, что князь Пожарский со своим умным и расчетливым помощником и казначеем, купцом Козьмою Мининым, сколотили уже довольно большое войско, платят хорошее жалованье и благоразумно выжидают, готовя не поспешный штурм Москвы, а настоящее, мощное наступление.

Чтобы дать врагу хороший отпор и вразумить вперед на долгие годы, нужно было, в свою очередь, как следует подготовиться. Поэтому пан Ходкевич и отошел с основными силами своей армии в Тверь, чтобы заготовить и направить под Москву побольше обозов с продовольствием, заказать дополнительное оружие, обновить доспехи, которые за последнее время особенно пострадали у конницы, принявшей на себя чувствительные удары прошлогодних ополченцев.

Обозы формировались основательно — польские фуражиры без зазрения совести чистили тверские угодья и брали огромную дань, обещая то и дело, что с воцарением долгожданного Владислава жители Твери вновь и очень быстро обогатятся.

Это было уже привычное заклинание, в которое почти никто не верил: русские, кажется, давно смекнули, что не видать им никакого Владислава, и принимать православие тот не будет. Да и не приедет в Московию. О том, что русского престола жаждет сам король Сигизмунд, говорили теперь почти в открытую. Тверяки угрюмо отмалчивались в ответ на радушные обещания «защитников Московии» и столь же угрюмо отдавали последнее для сбора польских обозов.