У женщины вырвался то ли вздох, то ли стон, и вдруг она пошатнулась.

— Да, если ты и спасешь свою поганую душу, то только потому, что сделал это, хотя бы и отобрав у вдовы все ее украшения.

— Она мне сама отдала. И не задаром же, пани, я должен был рисковать головой! Представьте, что сделал бы со мною король, если бы узнал?

Несколько мгновений красавица-атаманша молчала, опустив голову. Потом вновь подняла глаза к невидимому во мгле небу, но на этот раз выражение ее лица было не таким, как пару минут назад. Смятение, робкая надежда, почти смирение были в ее взгляде. Она опять перекрестилась и едва слышно шепнула:

— Прости меня, Господи! Или покарай за все грехи, но только пускай это будет так!

Потом Василиса повернулась к казаку, что держал на весу березовый кол, вырвала длинную и толстую палку, размахнулась ею, будто прутиком, и отшвырнула далеко в сторону.

И снова взглянула в лицо пленнику.

— Ну так вот что я тебе скажу, пан Шокальский!.. И трудно поверить в то, что ты сказал, но я поверю, потому как иначе не могу, не смогу… Ты станешь первым ляхом, кого я оставлю в живых. Если, конечно, твои раны не смертельны. Думаю, нет — ни в сердце, ни в спине, ни в горле у тебя стрел не было. Эй, Прохор!

— Слушаю, Василиса! — он тотчас возник рядом, кажется, отчаянно радуясь, что грозная повелительница не исполнила своего страшного намерения.

— Коня приведи, живо. И помогите пану ротмистру на него сесть.

Спустя минуту, когда Станислав с трудом утвердился в седле, Василиса взяла коня под уздцы и сама вывела на дорогу.

— В деревню, что позади в трех верстах, не заезжай! — проговорила она, уже не глядя на ротмистра. — Там тебя мужики точно на кол посадят. Гони прямо в Тверь, с дороги не сворачивай. Часа через три рассветет, не собьешься. А там вскоре и ваши разъезды покажутся, их окрест Твери много шатается. И скажи своему пану гетману, что скоро он побежит из земли русской, как заяц от борзых! Он и сам, небось, это чует, да спесь ляховская ему ум застилает. Понял, что сказать надобно?

— Понял.

— И, покуда жив, молись за раба Божия Михаила! Пошел!

Она хлопнула ладонью по крупу коня, и тот галопом помчал по дороге.

— Так сколько же лет ей, матушке твоей? Я, увидав ее, сперва подумал, будто она годами ровня со мною, а не то так и моложе.

Этот вопрос Хельмут Шнелль задал, не отрываясь от своей работы, а занят он был тем, что аккуратно чистил внутренность большого бычьего пузыря. Второй, уже вычищенный, лежал рядом с ним на скамье.

Они с Михаилом сидели в одной из верхних светелок терема, которую со вчерашнего дня занимали вдвоем. Дядя молодого воеводы, бывший стрелецкий сотник Демьян Басаргин, год назад приютивший у себя сестру, ныне был в отъезде. Старые раны все чаще напоминали ему о себе, и он отправился в паломничество в Троице-Сергиеву Лавру, желая исповедаться игумену Дионисию, который его хорошо знал, да заодно полечиться монастырскими травами. Это было на руку Михаилу — он верил материну брату, но вовсе не желал тревожить старика своим появлением и, тем паче, рассказывать ему, для чего вдруг объявился в Москве.

Терем Басаргина сильно пострадал во время прошлогоднего пожара, а восстанавливать его не было ни сил, ни денег. И хотя снаружи повреждения были не особенно заметны, часть внутренних помещений все еще оставалась выгоревшей, мало пригодной для жилья. Поэтому Алёна Елисеевна велела ключнице Марфе поселить сына вместе с его товарищем в своей светелке, а сама временно перебралась в светелку брата.

В то время, как Шнелль возился с бычьими пузырями, Михаил тоже не терял времени даром: пристроившись возле кованого сундука и расстелив на нем лист бумаги, он, сердито нахмурив брови, чертил какие-то одному ему понятные линии и завитки. Впрочем, приглядевшись, любой хотя бы чуть-чуть сведущий человек мог понять, что рисунок постепенно превращается в достаточно четкий план какого-то, судя по всему, огромного здания.

Услыхав вопрос немца, молодой человек рассмеялся:

— Хоть бы кто один когда-нибудь догадался о матушкиных годах! А ведь сколько у нее было горя-то… Сорок два ей нынче сравнялось, Хельмут.

— Сорок два?!

— Ну да. А как иначе? Ты же знаешь, что мне двадцать семь. Ее замуж выдали четырнадцати лет от роду. У бояр обычно так рано не выдают, да отец мой, Царство ему Небесное, боярин Борис Шейн, очень уж хотел ее в жены получить поскорее, и окольничий Елисей Басаргин не отказал — они большие друзья были. Отцу тридцать восемь минуло, он уже вдов тогда был не один год. Повенчались, потом я родился. А спустя год батюшка мой с лошади упал и насмерть зашибся. Меня брат его младший, Николай, растить помогал.

— Ну и, как я посмотрю, неплохо вырастил! — заметил Шнелль, аккуратно протирая внутреннюю поверхность пузыря кусочком меха.

— Да, — кивнул Михайло, — я очень ему благодарен. И грамоте меня обучили, и в науках кое-что смыслю. Он же, боярин Николай, со мною и германским наречием занимался — ему в ваших землях два раза послом быть случалось. А с двенадцати годов приучил он меня к ратному делу, тоже, видишь, не без пользы. Я ж себе воеводство не родством и не богатством — саблей добывал. Где только сражаться не приходилось! В одной сече Господь помог избавить от гибели царского воеводу, боярина Мстиславского. Слыхал, может?