— На этих не наткнемся, — усмехнулся Хельмут. — Не так давно полковник Гонсевский, в благодарность за «добрые услуги», выселил всех бояр, кроме членов боярского совета, за пределы Кремля. Потому как запасов стало совсем мало, есть скоро будет нечего, а значит, не стоит делиться с русскими. Они ахали, охали, однакоже их выставили в шею. Я думал, ты это знаешь.

— Не знал. И куда расползлись все эти прислужники иноземцев?

— Ну, как куда? В основном вселились в терема тех бояр, кого в прошлом году убили во время восстания и казнили за участие в нем и в ополчении. Опять же, кое-где там уже обосновались казаки Заруцкого, кои, само собой, места уступать не стали. Была потеха! Меня тогда здесь еще не было, но в Тверь прискакал гонец из Москвы и принялся все это обсказывать Ходкевичу. Тот ругался, будто торгаш на рынке, и махал руками, как мельница крыльями. Прав вообще-то: Москва и без того похожа на пороховой погреб, в Нижнем Новгороде засел князь Пожарский, вот-вот пойдет на Москву, а умный полковник решил, что ему мало ненависти русской черни и надо ополчить против себя еще и бояр.

— Нам это на руку! — усмехнулся воевода. — Хотя предателям верить нельзя, но, по крайней мере, они не встанут стеною за поляков, как то было в прошлом году.

— Кто ж их знает! — возразил Шнелль. — Если они смекнут, что ляхам придется убираться отсюда, то, само собою, предадут их, как прежде предали своих. Но не о них речь. Последний вопрос, Михаил, но, мне кажется, самый важный: как мы станем уходить оттуда? Только не говори мне, что собираешься нырять в колодец и плыть двадцать саженей в ледяной воде с восьмидесятилетним стариком.

Шейн едва не рассмеялся, вдруг, самым нелепым образом, представив себе такую возможность, но тотчас устыдился, украдкой осенил себя крестом и ответил товарищу с легким укором в голосе:

— Если б я тебе такое сказал, ты имел бы право послать меня куда подальше… С безумцем добра не жди. Обратно мы пойдем тоже через Тайничную башню. Уберем караульных внизу, взойдем на башню, убьем тех, что сверху, если и там будет караул, и спустимся по веревке. Веревку я приготовил. Само собой, одному из нас нужно будет спустить на себе Владыку. Думаю, и тебе, и мне это по силам.

— Не сомневайся! — заверил немец. — Ну что же, все довольно просто. Главное, раньше времени не дать себя подстрелить, а нам к этой мелочи не привыкать. А одеться нам, как я понимаю, нужно будет в польские тряпки.

Михаил кивнул:

— Без этого не обойтись. Но с этим сложностей не будет. У тебя есть польское облачение, мне сегодня его должны принести — матушка обещала достать. И мы с тобой будем оба немецкие наемники у ляхов.

Хельмут вдруг нахмурился.

— Алёна… Боярыня, твоя матушка, она все знает? И про то, как ты собираешься проникнуть в Кремль? — тревожно спросил он.

— Знает, само собой, — ответил Михаил. — Я доверяю ей, как самому себе.

— Не в этом дело! — уже с едва скрываемым гневом воскликнул немец.

— А в чем? Объясни.

Выразительное лицо Хельмута на миг потемнело, затем он внезапно засмеялся и хлопнул товарища по спине.

— А, Михайло! Я все время забываю, что ты совсем еще молодой. А может, и я был бы таким, будь жива моя мать. Но если бы ты видел ее глаза там, на Смоленской дороге, когда вас задержал польский разъезд…

— Я был без памяти…

— Ну да. А я вот видел. И мне бы не хотелось, чтобы она снова так же боялась и мучилась.

Шнелль ждал вспышки, обиды, но Михаил остался спокоен.

— Она тебе нравится? — просто спросил он.

И получил столь же простой ответ:

— Нравится. И, как это ни странно, нравится больше, чем до сих пор нравились все женщины, которых я встречал. Но, наверное, это глупо. Тем более глупо, — добавил Хельмут уже почти весело, — что нам предстоит слишком важное дело, чтобы перед ним думать о чем бы то ни было другом. Я не говорил тебе этого. Забудь.

С этими словами немец ускорил шаги и принялся на ходу насвистывать, всем видом показывая, как он поглощен мыслями о грядущей ночи.

Меж тем, короткий зимний день клонился к закату. Тени двоих идущих рядом мужчин удлинились, вытянулись и тоже словно бы заспешили, скользя по жердям высоких заборов и опаленным пожарами стенам теремов.

С колоколен московских храмов снова сорвался, разливаясь и ширясь, певучий звон колоколов.

Сквозь метель, затмившую снежными вихрями проглянувшую было меж рваных туч луну, во весь опор, сколь есть лошадиной мочи, летит всадник. Подковы взрывают снег, так что брызги его летят вверх и в стороны. Конь храпит, усиливая бег, и не потому, чтобы его бока терзали шпоры, не потому, что по его покрытым густым инеем бокам прохаживался кнут. Всадник не шпорит и не бьет своего коня. Тот и сам чует, как спешит человек, и всю свою могучую силу вкладывает в стремительный снежный полет.