— Правда? — это было все, что я могла выразить словами.

Черт кивнул.

— Некоторые из нашего брата бывают в академическом отпуске, — сообщил он. — Или по слабости здоровья, или там, кто у начальства на хорошем счету. Бывает, что год, два. Три.

— Три? — сдержанно, как только было возможно, спросила я. — И все?

— Нет, — ответил он просто, добыл из воздуха сигару и, щелкнув пальцами, закурил.

— Дальше я, — маленькую кухню заволакивал дым, — даже не знаю, как сказать. Есть ведь и десять, и двадцать, и тридцать, и сорок лет. И пятьдесят. Сейчас с этим легко. Раньше они обязательно проходили через…

Он мотнул головой, показывая на потолок.

— И что же, сейчас процедура упростилась? — спросила я.

— Да, — небрежно ответил черт. — У нас собственная прокуратура есть, они выписывают наверх — пусть гуляет. Ведь чтотакое пятьдесят лет — ничего! Так что все зависит, как у нас войдут в положение.

Он посмотрел на стену, как будто его очень интересовали цветочки на обоях и завистливо прибавил:

— Конечно, бывают обаятельные. А хорошо тут у вас. Слава Богу, нет ни крестиков, ни иконок… Меня от этого смех пробирает.

Меня тоже пробрал смех.

— Есть? — удивился черт. — Боже, откуда?

— Маменька дала.

Он смотрел на меня так, что я трусливо прибавила:

— Я ее на дальнюю полку.

— Ну, и слава Богу, — успокоился черт.

— Хотя, конечно, это ни Богу свечка, ни вам — кочерга, — продолжала я. — Но вы же, наверное, знаете, как она настаивает? А у меня там пакетик с рыбьей чешуей и малахитовое ожерелье.

Он скорчил рожу:

— На Новый Год, что ли?

Я кивнула.

— Вот беда: почему-то рыбья чешуя ну никак не связана с деньгами!

Черт засмеялся.

— А малахитовое ожерелье для чего? От запора, от поноса, для спасения души?

— Не помню. Оно очень долго лежало у меня под матрацем, пока я его не нашла. Но это ерунда по сравнению с заговором на удачу, зашитым в ладанку у меня за зеркалом.

— Эх, умная женщина, а ерундой занимается! — крякнул черт. — Вот получит старую арфу с надписью масляной краской.

– “№ 14”? — поддакнула я.

— Какой там номер четырнадцать! Четырнадцать — давно списанные. Нам на рукоятки для вил да лопат.

— Это что, кривые такие? Кривые получаются?

— Ну, какие есть! Есть “четырнадцать”, а есть “пятьсот шестьдесят четыре” красной масляной краской поперек деки. С двумя струнами.

— Значит, из одной арфы в раю получаются две ручки для лопаты в аду?

— А какие крылья им выдают, вы бы видели! Я там на складе был. Ой, обхохочешься! Ой, как в курятнике! И шелестят, и не проветривают их, все крылья потные, пахнут дохлыми курями! Лежат крылья, на них проволокой приделан номер. Причем, выдают не парами. То есть, одно крыло приносишь — дают другое. Половина их летает — одно крыло большое, второе как у… как у голубя.

Он захохотал.

— Ой, не могу! Пальмовую ветвь вот тоже… Правда, сейчас пошли натуральные — вид ничего. Но когда у них парад, то им специальные выдают. Потом обратно забирают.

— Где же они берут? Неужели они выращивают пальмы? Или они… по вашим стопам — у граждан с подоконников?

— Они, — черт никак не мог перестать смеяться, — вообще-то растут у нас. У нас тепло. Ну, пальма как устроена? Там же ведь ей всякие удобрения нужно. Вот. А во-вторых, мы выращиваем на монастырском навозе.

Он кивнул для пущей убедительности.

— Католический навоз, испанский, опять же, из Южной Америки монастырей — он хороший, удобряет здорово. С православных — не поверите, одно сено. С опилками. И чем их только… ой. В общем, пальмы хорошо растут. Там мы обсаживаем — по краям, не у самого жара, сбоку. Ну, из пальмы древесины-то никакой, вот мы и меняем все, что есть. Так что пальмовые ветви у них все от нас. Это сейчас они искусственные воруют с кладбища.

Я накладывала себе варенья.

— С цветами воруют?

— Цветы тоже воруют, с проволокой. На венки. Вы знаете, иной раз обхохочешься: приходишь на поминки — ты покойника вытаскиваешь, а они цветы обдирают. Ну, а что, правда: нам-то венки даром не сдались, а у них не хватает. Так что бери с покойника венки и все остальное, если тебе так нужно, а этого уж как-нибудь оставь нам. А то неприлично получается. Да…

Он помолчал, щуря бесстыжие глаза.

— Джаз любите?

— Какой? — с любопытством спросила я.

— Ну, — черт призадумался, потом ответил со значением: — практически у нас любой.