Старуха Лепишевская и в самом деле торчала в окошке. Стоило мне появиться во дворе, она закричала:

— Наконец-то пришел! Иди скорей наверх!

Она вышла на порог своей квартиры. И, вне себя от волнения, зашептала, точно это была бог знает какая тайна:

— Представь себе, ксендз у меня уже с полчаса дожидается! Тебя дожидается!.. На что это похоже?

— Рай не уговаривался, пусть ждет, — буркнул я хмуро. — Да и о каком ксендзе речь? Чего надо от меня ксендзу?

Я подумал о нашем приходском ксендзе. Что же это он, из-за тех яблок сюда притащился? Тоже мне дело — десяток зеленых яблок сорвали мы с ребятами у него в саду. Ну, при этом ветки поломались… Год прошел, а он все еще помнит. У Зенека три дня живот потом болел… Отрава — не яблоки! Кто ему мог наябедничать через год? Этого только сегодня не хватало…

— Ну, где этот ксендз? — спросил я.

В том настроении, в каком я был, я мог поскандалить с каждым из-за чего угодно. Тем более из-за прошлогодних яблок…

Лепишевская нырнула в свою квартиру, и оттуда вышел викарий Майхшак. Поблагодарил ее, как он выразился, «за гостеприимство» и обратился ко мне:

— Есть у тебя ключ от своей квартиры? Ну так поднимемся к тебе, у меня дело…

Лишь в квартире я заметил, что у викария в руках старый пузатый портфель, в котором что-то шевелится.

— Нет, нет, садиться не буду. Мне некогда, достаточно там насиделся! — заявил он. — Жаль, что нет отца… А может, так удобнее… Я, понимаешь ли, принес тебе шесть почтовых, самые лучшие. Отнеси их сразу в голубятню, чтоб не задохнулись.

— Не понимаю: шесть почтовых? А что с ними? — начал я, ужасно удивившись.

Но Майхшак замахал по-своему руками:

— Только не спрашивай ни о чем. Отнеси на чердак, и все. Сколько будет теперь у тебя вместе с твоими, а?

— Сколько? Ну, сорок три…

— Вот, видишь! Это уже кое-что. Только присматривай за почтовыми, ладно? Чтоб с голоду не передохли…

— А вы что, тоже уезжаете?

— Что значит «тоже»?

Но я не ответил. Тогда он смерил меня долгим взглядом и пробурчал:

— Ну, разумеется. У каждого свои огорчения… Лучше не спрашивай. Заставили меня, понимаешь? И чем епископу мои голуби помешали? Можешь ты объяснить? Старухи святоши бегают жаловаться к приходскому, дескать, на пальцах свищу. А как голубей вспугнешь? На флейте им играть? Эта баба тоже, наверно, сразу донесет, потому что заворковали у меня в портфеле, пока у нее сидел…

И грустно и смешно. Майхшак был сам не свой, уж, наверно, не так легко отдавать своих лучших почтовиков. Никогда еще я с ним так долго не разговаривал, не знал его — ксендз, и все тут. Иногда только забежишь в дом к приходскому, чтоб про какого голубя спросить. Всем в Божехове известно: викарий Майхшак держит голубей. Почему именно мне отдает он своих почтовиков? И вдруг меня осенило:

— Здорово я тогда вас подвел с нашим Рыжим, а? Я слышал, как приходский сердился; что ж, с тех пор и пошло? Простите, я его тогда не заметил…

— Не твоя это вина, раньше или позже — все равно бы так случилось… Переводят меня. Не о чем говорить… — ответил он каким-то странным голосом. — До свидания! — И вышел.

Я не успел даже спросить, что мне делать с портфелем. Сперва послышался быстрый топот по ступенькам, а потом голос Лепишевской:

— Слава Иисусу Христу!

— Во веки веков, — донеслось уже снизу.

«Это он так ко мне из-за подлеца Рыжего, — подумал я, заглядывая в портфель, — Надо же, именно мне принес лучших голубей… Может, ему так на исповеди велели? Чтоб было наоборот: чтоб не ругал меня, а подарил голубей… А на кой черт мне теперь его голуби? Даже лучшие?»

Лепишевская дежурила уже у дверей.

— Ну и что? — спросила она тем же шепотом. — Чего нужно было от вас ксендзу?

Не знаю, почему это взбрело мне в голову. Ни с того ни с сего я сунул ей под нос портфель и сказал с досадой:

— Доллары принес. Хотите посмотреть? Банк ограбил и принес на хранение!

Папаша Зенека Козловский, который драй а карбидную лампу в коридоре у окна — как видно, перед вечерней сменой, — громко загоготал.

— Здорово, Юрек! Молодец! Видите, Лепишевская, не в каждую дырку можно совать свой богоугодный нос. Хорошо он вас отделал!

Та даже подпрыгнула от ярости и замахнулась на меня, но я шмыгнул по лестнице на чердак, Наверху, открывая висячий замок, я слышал, как все еще гоготал Козловский, пока старуха пыталась сорвать на нем злобу: