То был день торжества графа Пуату. Ле-Мансу суждено было погибнуть. Он действительно сдался, но не сейчас: Ричард не был свидетелем его падения.

На следующий день Гастон Беарнец присоединился к своему повелителю.

— Поспеши, господин мой, поспеши! — воскликнул он, едва его завидел.

Ричард смотрел на него удивленно, словно никогда не слыхивал таких выражений.

— Какие вести из Нормандии, Гастон?

— Там всё сплошь — англичане, весь тот край ими кишмя кишит. Они удерживают за собой Авранш и двигаются теперь к югу.

— Опоздали! — заметил Ричард. — Скажи, что велел передать мне Чудный Пояс?

— Венчаная, нет ли, она всё равно твоя. Но её держат в башне, взаперти, до Вербного Воскресенья. Тогда её выведут оттуда и повенчают с этим черным нормандским боровом или, вернее с тем, что от него осталось. Положим, осталось немного, но, говорят, для этой цели ещё хватит.

— Клянусь хребтом Бога! — воскликнул Ричард, рассматривая свои ногти.

— Лучше клянись Его сердцем, граф мой милый! — возразил Гастон. — Ведь в твоих руках пламенное сердце. Хе-хе! То ли не красавица? Всем станом перегнулась она из окна: и что за стан обвивает её пояс! Махровые розы! Дианы и Нимфы! Полногрудые наперсницы старца Пана [77] ! Очи — изумрудные огни! Власы — что золото литое! Кратко, отрывисто вылетают из её точеных уст слова, словно губки презирают такое грубое дело! Ричард! Вот её слова: «Передай господину моему и повелителю, что, живая или мертвая, я принадлежу ему. Я постараюсь оказать ему услугу. Венчаная, нет ли, — не всё ли мне равно? Я по-прежнему его Жанна». Так говорила она. А я-то, что я могу ещё сказать?.. Ну, ладно: зато мой меч говорил за меня, когда я рубил эту мясную тушу.

Беарнец пощипывал свою козлиную бородку и поглядывал, нет ли где на кончике раздвоенных волосков. А Ричард сидел тихонько.

— Знаешь ли, Гастон, кого ты видел? — дрогнувшим голосом спросил он вдруг.

— Прекрасно знаю, — отозвался тот. — Я видел, как бледный цветок, расцветая, тянется к солнцу.

— Ты видел графиню Пуату, Гастон! — промолвил Ричард и принялся читать молитву…

Такими-то вот средствами и удержался Ричард временно от своего стремления пристать к отцу с ножом к горлу. Если б не Жанна, они сцепились бы, наверно, в Ле-Мансе, при данных же условиях не руке Ричарда суждено было спалить город, который видел короля Генриха ещё грудным младенцем. Прежде чем наступила ночь, Ричард сделал распоряжения насчет довольно опасного шага. Он отделил себе в провожатые виконта Безьера, Бертрана, графа Русильона и Гастона Беарнца вовсе не потому, чтобы это были прекрасные люди, а для того, чтобы прекраснейшие остались заменять его. Таковы были, бесспорно, дофин Овернский, виконт Лиможский и граф Ангулемский, которых он, каждого в свое время, узнал и оценил как врагов.

— Государи мои! — сказал он всем троим. — Я собираюсь уехать на время. От вас же требую лишь немного внимания, некоторую долю терпения и точного послушания. Необходимо, чтоб вы были у ворот Ле-Манса через три дня. Воспользуйтесь же ими, государи мои, поддерживайте свои сообщения и ждите, пока подойдет французский король. Не давайте сражений, не посылайте вызова: оставьте голод делать за вас ваше дело. Я знаю, где находится теперь король английский, и опять соединюсь с вами прежде, чем он подоспеет.

Он говорил ещё и ещё, чтобы всё было для них яснее, но я опускаю эти подробности. Таким молодцам было бы трудно наделать ошибок. Впрочем, правду сказать, он был в таком настроении, что ему было безразлично, как бы они не поступили. Он был свободен! Он ехал искать приключений, но зато видел ясно свой путь прямо перед собой: этот путь тянулся длинной полосой света, который струился от высоко поднятого факела Жанны.

Прежде чем занялась заря, его три спутника и он сам, вооруженный с головы до ног, в чешуйчатой броне, с гладким щитом и нормандским топориком в два лезвия, тронулись в путь. Они ехали неспеша, как едут на охоте к сборному месту — распустив поводья и ворочаясь в седле, чтобы свободно поболтать дорогой.

Наступило время года, когда вешний ветерок дарит вас своей лаской, когда легкий дождичек всегда под рукой, а звезды в небесах, как цветочки на земле, омоются в одно мгновение и станут вдруг до того свежи и ясны, что, на них глядя, и людям захочется быть чище душой. День и ночь ехал Ричард по зеленому простору французской земли. Несмотря на то, что он вырвался из самого клокочущего пекла войны, я знаю, у него была впереди одна только цель — снова увидеть Жанну! Ничего не было у него на сердце другого, говорю вам верно. Что бы ни было у него на уме, сердцем он был чист: в душе он лелеял лишь одно неизменное желание, напевал он лишь одни псалмы в честь святой Девы Марии и святым девственным угодницам Господа.

Да, это так. В нем с малолетства сеяли семена дурных страстей, и я не представляю его вам лучшим, нежели он был на самом деле. В Пуату он творил безумные дела: в них выливалась его горячая кровь. В Турени он поступал, как дьявол, в Париже — как бунтовщик, в Аквитании — как тиран. И о нем распускались всякие злобные слухи: ненависть к родне, кощунство против воли Божьей, насилие, брань, огажение великого доброго дела — всё это валили на его имя. Позади его тянулась вереница предков-головорезов или ещё того хуже. Он стоял лицом к лицу с неизъяснимыми грехами — и не смущался. Он смеялся там, где следовало плакать, сыпал обещаниями и не держал их. Словом, он был дитя своего времени, своей семьи, он слишком рано познал что такое гордость, и был слишком горд, чтобы это отрицать.

Но в эту минуту, когда его душа воспарила к небесам, он смотрел глазами светлыми, как у малютки. Он ехал по вновь распускавшимся лесам, и на устах его были песни юноши-певца, а перед его мысленным взором витала фигура статной девушки с зелеными очами, с надутыми прелестными губками. «Господи! Что есть человек?» — восклицает псалмопевец. «Господи! Чем только не бывает человек?» — восклицаем мы, зная его несколько ближе.

Переезд [78] занял у Ричарда четыре дня, четыре ночи. Он отдыхал в Ля Ферте, в Ножане ле Рогру под Дуэ, в Рони. Здесь он пробыл целый день на бдении перед Вербным воскресеньем. У него в уме сложилось намерение не видеть Жанны до самой той минуты, когда он мог навеки её лишиться.