А вот приложение усилий в правильном направлении и стало второй причиной для головной боли — приходилось вылавливать немногочисленных французских мародеров, отваживающихся отлучиться от главных сил, но против крупных отрядов предпринимать ничего не решались. Не по зубам они, да и не осталось в панах прежней лихости, каковой отличались их предки. И денег на хорошее русское оружие тоже нет. Замкнутый круг, пся крев!

Утро следующего дня.

— Опоздали, как есть опоздали, — вполголоса выругался капитан Толстой, наблюдая за расползающимися по полю вражескими фуражирами. — Говорил же вчера, что нужно затемно выходить. Накрыли бы тепленькими прямо в деревне.

— А если бы не сумели какого часового снять? Тогда что, уличные бои? — возразил Иван Лопухин. — Извини, но сейчас не восемьсот первый год, чтобы в штыковую ходить.

— А как сейчас их ловить?

— Зачем ловить, друг мой Теодор? Вот же они, как на ладони. — Старший лейтенант румян и свеж, будто не случилось бессонной ночи у костра в компании друзей, хорошего вина и трубки. Одно из преимуществ холостого человека — чем больше усилий по растрачиванию здоровья, тем меньше оно страдает. Видимо, не расходуется на жестокую и бесконечную войну с угрызениями совести. — Тем более это не французы, а неаполитанцы из корпуса Ожеро. Бабские чулки на пуговицах видишь?

— Это гамаши.

— Да? Я думал, обычная линейная пехота.

— На ногах гамаши. Не чулки это.

— А похоже. И все равно неаполитанцы. Вот артиллеристы те точно французские.

Федор Иванович не ответил, лишь тихо чертыхнулся, прихлопнув на щеке надоедливого слепня. Так уж получилось, что неприятель занял единственную дорогу, ведущую к зажатому со всех сторон болотами полю, и заросли камыша остались последним подходящим для наблюдения местом. Подходящим, но слишком неприятным из-за обилия кусачих насекомых. Ничего, и это Наполеону зачтется в вину…

— Федя, давай ракетами по пушкам бабахнем?

— Двумя оставшимися? Они же зажигательные, еще хлеба спалим.

— Плохо.

Рожь сжигать Лопухину не хотелось, тем более неаполитанцы работали столь бодро и весело, кое-где даже с песнями, что не стоило отвлекать — самим легче, если снопы уже на телегах. Да и не вояки они… так, погулять вышли. Разбегутся после первого же выстрела. Эх, если бы не батарея, развернутая жерлами в сторону предполагаемой опасности… И ведь угадали, мерзавцы, кавалерии больше негде наступать. Ну не по болоту же?

— Сволочи!

— Что? — переспросил старший лейтенант.

— Закопались, говорю.

С недавних пор французы переняли привычку окапываться при любом удобном случае, и сам черт их нынче из земли не выковыряет: мелькнет порой кто-нибудь и снова спрячется, как мышка в норку. Научены горьким опытом, однако. Раньше, пока догадаются, что под обстрелом стоят, получалось до половины орудийной прислуги выбить, а сейчас… Ну не штурмовать же их, в самом деле, чтобы вылезли?

Федор Иванович наклонился, чтобы поправить завязки плетенных из лозы мокроступов, закрепленных на сапогах. Не самое лучшее средство для передвижения в камышах с точки зрения скрытности, но без них провалишься в болотину по пояс, а вездесущие пиявки постараются воспользоваться моментом. В отношении здоровья, конечно, пиявки пользительны, но ведь норовят залезть в места, природой предполагаемые к особому сбережению.

Пока командир возился с намокшими веревками, Лопухин продолжал рассматривать в бинокль поле с копошащимися неаполитанцами и артиллерийскую позицию. Хорошо сидят!

— Смотри! Что он делает, сука?

Возглас старшего лейтенанта заставил командира батальона поднять голову и замереть в такой нелепой позе, а повыскакивавшие из окопов французы суетились возле пушек. И гулкий топот множества конских копыт не оставил сомнений в их цели. Из камышей плохо видно, но звонко протрубивший охотничий рожок развеял последние сомнения — лишь в шляхетском ополчении пренебрегали сигнальными горнами в желании жить и воевать по примеру благородных предков.

Мощно бабахнуло и окуталось дымом первое орудие, скорее всего гаубица, за ней затявкали четырехфунтовки. Семь пушек прямой наводкой на узкой дороге… Картечь визжит, только пролетая рядом на поле боя, а чуть в стороне, откуда наблюдали Толстой с Лопухиным, ее не слышно, все сливается в сплошной рев, заглушающий иные звуки. Все звуки, включая ржание умирающих лошадей и человеческие крики. Ничего не видно, но они есть, эти убитые и раненые. Не могут не быть. Вот за фашинами перед батареей возник кто-то в кунтуше и шапке с фазаньим пером… исчез… Появился другой… пропал.

— Давай, Ваня! — Отдача толкнула капитана в плечо, и человек в синем мундире упал лицом в зарядный ящик. — Дава-а-а-й!

— Даю, чего уж… — Старший лейтенант взял на мушку спину размахивающего саблей офицера и мягко потянул спусковой крючок. — Готов, собака!

Теперь рукоятку затвора на себя, повернуть вниз… чавкнула упавшая в воду дымящаяся гильза… поднимать некогда… Воткнуть следующий патрон… Выстрел. Опять зарядить. Выстрел.

— Ванька, справа!

Тело разворачивается само, независимо от команд головы. Застывшее удивление на лице бегущего с поля неаполитанца. Выстрел. Кивер с желтым ромбиком вместо кокарды покатился по траве, подпрыгнул на кочке и упал в свободное от тины и камышей оконце. Закачался… этакий корабль спокойствия среди житейских бурь. Кстати, а почему фуражир побежал не к артиллеристам, где сложены ружья, [6] а в болото?