Еще на пропускном пункте мы уговаривали себя, что бесконечное ожидание и каверзы — это результат плохой организации. А удар в живот — просто срыв. Когда нас потом повели на санобработку от вшей — у нас не было вшей, в Вестерборке их не водилось, — когда по дороге к Водным воротам кричали на нас и подталкивали прикладами, я все еще думал: это трудности первого этапа. Это пройдет.

И даже то, что мы с Ольгой получили спальные места в разных казармах — она в Дрезденской, а я в Гамбургской, — тоже нас не особо расстроило. В Вестерборке мужчин и женщин тоже размещали в разных бараках. Пусть люди теснились здесь еще кучнее, чем там, пусть «накладка» была плотнее, пусть лежать приходилось чуть ли не в обнимку с соседом — м-да. Ну ничего. Все это можно было как-то уместить в голове.

Первый обед — вот был шок. Не только для меня с моим вечным голодом. С Ольгой было то же самое. То, что тут зачерпывали из ведер, в Вестерборке выплеснули бы как помои. Уж мы не были избалованы, видит бог. Но к первой здешней еде мы не смогли притронуться.

Сегодня мы на нее набрасываемся. Голод сильнее отвращения. Как в старом анекдоте: «Мне, сударь, в вашем ресторане не нравятся две вещи. Во-первых, еда совершенно несъедобна. Во-вторых, порции слишком маленькие».

Ха-ха-ха.

Не есть досыта и голодать — разница между этими двумя состояниями такая же, как между болезнью и смертью.

Оглядываясь назад, та первая терезиенштадская трапеза была еще одной из лучших. Питательной. В день каждому давали к супу клецку. Сегодня мы знаем, что она должна весить девяносто граммов, но с первого взгляда видно, что они опять уменьшились. А тогда мы их приняли за гарнир.

И первый случай смерти от голода, с которым мы столкнулись, приняли за несчастный случай.

Надо было бы показать в фильме тележки для трупов. Они выдерживают езду наперегонки. Ведь Рам хочет, чтобы здесь было побольше спорта.

Мы не сразу поняли, каков Терезин на самом деле. Что он собой представляет. Опять же виной тому были не те костюмы. Арестанты в пиджаках не кажутся убедительными.

И потом ведь на какое-то время стало лучше. Я попал в список знаменитостей, и нам выделили каморку. Тогда мне казалось это само собой разумеющимся. И лишь потом я понял, какой это подарок, что я могу жить вместе с Ольгой. Какое преимущество. Требуется время, чтобы подогнать свои претензии под терезинские мерки. Чтобы усвоить, что запрещенные сигареты — не удовольствие, а валюта для черного рынка. Что можно есть и подгнивший картофель. Это вредно, говорит д-р Шпрингер. Но голодная смерть еще вреднее. Будучи новичком, всего этого еще не знаешь. Поэтому самый козырный номер в «Карусели» — это «Терезинские вопросы». Люди всякий раз покатываются со смеху над наивностью новоприбывших. «А надо ли мужчине, позвольте вас спросить, при выходе на люди вечерний фрак носить? — Наряды здесь, как знаешь, на всякий вкус и цвет. Вот муж мой — поглядите, на нем лишь брак надет».

Ха-ха-ха.

Лео Штраус и впрямь попал своим текстом в яблочко. Если кто-то здесь живет на неделю дольше другого, то чувствует себя стреляным воробьем и по отношению к новичку испытывает лишь презрение. Обращается с ним, как когда-то ветераны нашей роты обращались с нами.

Привыкнув к Вестерборку — а привыкаешь ко всему, — мы должны были сперва усвоить, что у страха здесь совсем другой ритм. Что не обязательно должна пройти целая неделя до следующего транспорта. Иногда уходят подряд сразу три. А потом опять долго ни одного. Самые умные люди уже пытались постичь логику, по которой они там — в комендатуре? В Праге? В Берлине? — формируют расписание поездов. Логики нет. Нет смысла.

Только когда поймешь это — становишься настоящим терезинцем.

Я здесь почти столько же, сколько и Рам. Он тоже приехал сюда в феврале. Из Праги, где он — мы знаем о нем все — был каким-то счетоводом в униформе. Может, и не исправлял финансовые отчеты, не отмечал галочками квитанции в подтверждение накладных расходов, но уже и там отвечал за то, чтобы цифры сходились. Раньше велся учет грузовиков, униформ или чего там еще. Сейчас счет ведется только людей.

Нет, не людей. Жидков.

Если подумать, все высокие нацистские чины, которых я знал, были такими же счетоводами. Обывателями управления. Людьми, которые вешали за дверью кабинета плечики для одежды. Чтобы мундир не мялся, когда они его снимают. Которые отказываются подписывать смертный приговор, если секретарша допустила в нем опечатку. Сплошь владельцы театральных абонементов. Им все равно, что стоит в программе, лишь бы у них было забронировано место. Не в самых первых рядах и не в государственной ложе. Но и не на галерке, где сидит простонародье.

Стоячие места — это всегда для других. Где так много вождей и начальников, должно быть еще больше подчиненных. Людей, которые марают руки. Тем, кто живет в бельэтаже, нужен тот, кто будет таскать для них уголь. Но к себе в гостиную они его не пригласят. А то хороший диван испачкается.

Каким был бы Эфэф, если бы он нес службу здесь? Скорее всего, он этого избежал, поскольку староват. Если, конечно, его не зацепили ложкой, выскребая со дна кастрюли. Он был бы суперправильным, в этом я уверен. Таким, перед которым нужно срывать шапку с головы за три шага до того, как поравняешься с ним. Но не злой. Не драчун. Разве что того потребуют служебные инструкции.