„Тили-бом, тили-бом, мы весело и радостно живем“.

Можно было бы посадить среди публики умерших от голода стариков. Собрать их в крематории и еще раз использовать перед тем, как сжечь. Привязать к трупам ниточки и заставить хлопать в такт. Раскачиваться вместе. Можно было бы…

— Иди спать, — говорит Ольга.

Я слышу ее дыхание и завидую ее сну. Моя голова не дает мне покоя.

Мысли — это псы. Если спустить их с цепи, они бегут туда, где пахнет кровью.

В Амстердаме, когда люди начали прятаться, один эсэсовец натаскал свою собаку, чтобы она…

Нет.

„Перед сном нужно думать о приятном“, — всегда говорила мама. О приятных вещах.

Составить список всех тех моментов, когда ты был по-настоящему счастлив. Сделать из этого игру. Установить очередность. Самый счастливый момент. Еще более счастливый. Наисчастливейший. Сосредоточиться на этом. Не давать мыслям разбегаться.

Здесь, в Терезине, есть человек, которого все зовут Лжерабби. Самый разумный из всех сумасшедших, какого я только видел. Самый сумасшедший из разумных. Раньше был биологом. Искал истину под микроскопом. Но разум — к такому заключению он пришел как последовательный ученый — бессилен. И теперь он прибег к религии. Новый порядок опытов. Всегда носит на плечах простыню, потому что не смог раздобыть молельное покрывало. Прочитал все благочестивые книги и помнит наизусть все молитвы. Рассказал мне про одного студента, изучавшего Талмуд: тот хотел изучать Каббалу, не дожидаясь положенного сорокалетия, а прямо сейчас, и учитель сказал ему: „Я дам тебе разрешение, если ты один-единственный раз сумеешь прочесть молитву восемнадцать, не думая при этом ни о чем другом“. С чем тот, разумеется, не справился. Никто не справится. Собаки слишком сильно рвутся с поводка.

— Если действительно хочешь, обязательно сможешь, — всегда говорила мама.

Красивые мысли. Счастливые моменты.

Однажды мы с Ольгой прятались. Мы пригласили гостей, и Ольга приготовила еду, собственноручно, потому что считала, что лишь плохие хозяева передоверяют все прислуге. Когда только говорят: „Придумайте что-нибудь вкусненькое, а я пока схожу к парикмахеру“.

Гуляш. До сих пор помню его запах.

Самый последний гуляш в моей жизни, последний настоящий гуляш, не густой суп, который мы в Амстердаме называли гуляшом, хотя давно уже не было никакого мяса, тем более по карточкам с буквой J — еврей, — последний гуляш я ел у Отто Вальбурга. Он не хотел выдавать, откуда у него ингредиенты. Настоящие кусочки мяса и…

Не отпускать собак. Я буду решать, о чем думать моей голове.

Мы ждали гостей, все было готово — стол накрыт, вино откупорено, и вдруг нам обоим стало ясно, что мы не хотим никаких гостей. Что хотим остаться одни. Шли напряженные недели, тогда шли только напряженные недели, и с нашей стороны было полнейшим идиотизмом позвать в дом людей в тот единственный вечер, когда мне не надо было работать.

Мы не открыли, когда в дверь позвонили. Сидели не шелохнувшись. Единственное, что могло нас выдать, был аромат мяса, лука и паприки, но ведь он мог исходить и из другой квартиры. Мы заползли под стол, хотя никто не мог нас видеть. Я прятался так в детстве, скатерть, свисавшую до пола, воображал пологом палатки во время экспедиции в Гималаи, или все это как пещеру, полную сокровищ, где можно найти мешки бриллиантов и сундуки жемчуга.

Мы крепко обнялись под столом. Я зарылся губами в ее волосы, чтобы не дать прорваться смеху, который так меня раздирал. Мы обманули мир на целый вечер. Когда гости на следующий день позвонили по телефону, мы сказали:

— Вчера? Вы приходили вчера? Но мы же договорились на сегодня!

Но в это сегодня они, к моему счастью, не могли. Потому что у меня снова было представление, и я не смог бы принимать гостей.

Это хорошее воспоминание. Ольга и я. Только мы вдвоем.

Мы съели тот гуляш, целую кастрюлю, вдвоем, и Ольга сказала:

— Хорошо тебе, ты не потолстеешь, ты уже и так толстый.

Я все еще толстый, но только в масштабах Терезина. Треть тела я уже потерял.

Может, они хотят уморить нас голодом? Это ничего не стоит и несложно. И от худых тел легче избавиться.

Опять собаки сорвались с цепи.

При том что есть так много красивых воспоминаний. Было так много красивых воспоминаний.

Например…

Однажды…

Почему ничего не приходит в голову? Ни одно из тех времен, когда у меня все было хорошо?

В детстве, да, конечно. Когда дедушка рассказывал мне притчи. Но это не считается. Покуда не знаешь мира, ничего не стоит быть счастливым.

В Вестерборке дети играли в транспорт. По правилам, которые не менялись, даже если менялись игроки. Потому что приходил новый поезд, а прежний отправлялся. У каждого ребенка должен был быть спичечный коробок, без которого в игру не допускали. В коробке — бумажка с именем. Все коробки бросают в кастрюлю или в шляпу — что окажется под рукой, — и один игрок назначается комендантом и может бросать игральную кость. Один, два, три, четыре, пять, шесть. Столько коробков он потом достает вслепую, открывает и зачитывает имена. Кого достали, тот пропал и должен отправляться в транспорт. Что означает, что он должен идти в то место, которое укажет комендант. Дети жестоки, и таково же большинство мест, которых страшишься. Бараки с сумасшедшими или тропинка прямиком в колючую проволоку, о которой идет слух, что охрана иногда стреляет там в людей, просто так, от скуки. Остальные, кому повезло, шагают вслед за жертвой и поют издевательскую песню, которую они сочинили на двух лагерных языках — немецком и голландском. „Белый кот, белый кот сцапал мышку за живот. Крошка мышь, крошка мышь, ты теперь не убежишь!“

Они не могли наиграться в эту игру. Она простая, и каждый может в ней участвовать. Единственное дополнительное правило: когда „комендант“ со своими родителями отправляется в транспорт, в настоящий транспорт, он должен оставить игральную кость здесь. Чтобы игра могла продолжаться.

Я думаю не о том. А ведь есть же много других вещей. Вся жизнь была другой.

Однажды… да, вот об этом я хочу вспомнить! Это было хорошее время. Когда я был режиссером на „Отличной идее“. Съемки в Санкт-Морице были как длинный отпуск. Съемки проходили в том же отеле, где мы жили. Наш продюсер снял там все номера.