А пить мне хочется.

Я не хороший человек, черт побери, да и не хочу им быть. Это не мое амплуа. Меня зовут Геррон, а не Рюман. Я не герой, но и статистом я быть не хочу, которого посылают то туда, то сюда, который только заполняет кадр и которому наплевать, что он тут сейчас изображает, жертву или преступника, потому что его это не касается, пока он получает свой гонорар и горячий суп в столовой. Я не статист, черт побери! Я исполнитель главной роли! Я Курт Геррон!

То-то же.

Я еще не мертв. Мне удалось разозлиться. Удалось еще раз побыть самим собой. Кем бы я ни был.

Курт Геррон. Произносить с раскатистым „р“, пожалуйста.

Было время — с тех пор минуло десять лет, но эти десять лет длятся уже десять веков, — было время, когда им приходилось раз в несколько месяцев допечатывать мои открытки для автографов. Тогда Геррон был продавец, как говорили в УФА. Если я значился на рекламном плакате фильма, все билеты разлетались. В любом кафе Берлина меня усаживали за лучший столик. В такси мне достаточно было сказать „Домой!“ — и шофер знал: Паульсборнер-штрассе. И это знали не только таксисты компании „Крафтаг“, которая мне платила за то, что я делал рекламу ее автоизвозчикам.

Это было мое лучшее время. Мои великие времена, как сказал бы директор старших классов Крамм. Во множественном числе. Когда дела шли на подъем, и чем дальше, тем выше. Когда я ничего не мог сделать неверно.

А ведь только что читал с дрожащими коленками моего Ведекинда. „Вчера еще на шелковых подушках, сегодня грудь прострелена насквозь“. Один раз даже пел. Я пел все. Всюду. В „Кюка“ и на „Дикой сцене“, в „Ракете“ и в кабаре комиков, у Нельсона и в „Метрополе“. Наш пострел везде поспел. В самых разнузданных своих фантазиях я не мог и мечтать о такой карьере. Рай рампозависимого.

Все развивалось стремительно. Как будто садишься на карусель, и она начинает движение со скрипом, но потом все сильнее и сильнее разгоняется. Как Рудольф Караччиола. „Мы скачем верхом на лошадках, лошадки по кругу пошли“. Кто-то мог и испугаться. А я наслаждался.

Лихорадка перед выходом на сцену вскоре прошла. Уж Рези поставила мне правильный диагноз: мания величия повышает иммунитет. Мания величия и аплодисменты. Ты что-то можешь, ты что-то имеешь, ты что-то собой представляешь. „Я хоть и не красотка, зато нахалка“. Так написал однажды Нельсон для Клер Вальдофф. Мне же он сказал:

— Вообще-то эту песню в самый раз петь тебе.

Хороший друг Нельсон. Понятия не имею, что с ним стало.

Он ведь был прав. Если бы в театральной игре все зависело от красоты, я не попал бы и в третий ряд статистов. Я становился все бесформенней. Пожалуй, мой дедушка все-таки был настоящим Ризе — великаном. Я был настолько же высок, насколько мал был Курт Буа. И толст настолько, насколько тонок Зигфрид Арно. Они теперь оба в Голливуде. Я мог бы сидеть рядом с ними на солнышке и поедать апельсины прямо с дерева. Но я же не захотел. Сам виноват. Потому что мания величия не всегда полезна. Она хоть и спасает от лихорадки перед выходом на сцену, но от нее глупеешь. Глупеешь с опасностью для жизни.

Несколько лет подряд дела шли только в гору. Как будто они только меня и ждали. В кабаре писали тексты как будто нарочно для меня. И уж я делал из этих текстов нечто. Если я щелкал бичом, публика сжималась. Цирк победил!

И в киношке…

Я давно хотел как-нибудь сосчитать фильмы, в которых снялся. Всего лишь сосчитать. Ролей мне не упомнить. Самым первым фильмом была история под названием „Привидение в замке Нечто“. Собственно, на эту роль ангажировали вовсе не меня, а мой живот. Так с тех пор и пошло. Я был чемпионом мира в том, чтобы грозно таращиться в камеру.

Характерные роли возникли потом. Наряду с кабаре становилось все больше театра. Все больше и больше. Я был всеядным и не мог насытиться. „Тоскуем мы по головокруженью, когда еще не встала карусель“.

Я сделал свое имя знаменитым. Курт Геррон — все знали, кто это такой.

Мама собирала все концертные программки. Хранила каждый „Кинокурьер“ и каждую заметку критиков. С гордостью ставила меня в известность всякий раз, заводя очередной альбом для всего этого хлама.

Все это тщательно подклеенное собрание, для нее не менее ценное, чем поэтический альбом, из которого я однажды так кощунственно вырезал лист для своего завещания, вся эта стопка истории жизни осталась на Клопшток-штрассе. Теперь Эфэф раскуривает ими свои вонючие сигары.

Не важно.

Все не важно. На все плевать. Что и где я сыграл и с кем, понравилось ли это публике или нет, и что об этом написали в газетах. Все не важно. Все ненадолго. Такой театральный успех — как изысканный обед: бесконечно долгое приготовление, стремительное поедание, и не успеешь его переварить, как уже возникает аппетит к следующему. Который должен иметь — желательно, чтобы имел, — совсем другой вкус. Последнее блюдо было слишком остро приправлено? Тогда, будьте добры, на сей раз что-нибудь сладкое.