А может, я уже снова режиссер.

Я задаю вопрос, все время один и тот же, а они отвечают, пожимая плечами, по-еврейски вытянув вперед пустые ладони. Я спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, где съемочный павильон, в котором меня ждут?

А они отвечают:

— Мы не знаем. Не здесь. Не здесь.

Они терпеливы и доброжелательны, хотя я спрашиваю все настойчивее, все упорнее, все больше впадая в панику. Поскольку есть фильм, который должен сниматься, очень важный фильм, я режиссер, без меня не могут начать, а я попадаю не туда, в каком бы доме ни спрашивал. Я обязан найти павильон и знаю, что не найду его, что нет никакого павильона, и в этом виноват тоже я, и за это я буду наказан.

За мой фильм.

Годы в УФА были самым счастливым временем.

Для человека, у которого, как у меня, всегда обе руки левые и который с рожденья был творожьей башкой, нет ощущения приятней, чем когда вдруг легко даются трудные вещи. Когда все сходится без всяких усилий. С самого начала оказалось, что для меня быть режиссером — все равно что влезть в привычную одежду, которая впору как никакая другая, которую хочется надевать каждый день.

Я надену ее снова. Не смогу устоять перед таким предложением. Ведь это еще раз позволит мне сделать то, что я умею лучше всего. Потому что это моя жизнь. Моя профессия. То, к чему я, сам того не зная, всегда готовился.

Инсценировал я всегда. Пожалуй, это у меня врожденное. Это началось с лошадки-качалки, когда я, топая ногами и крича, боролся за то, чтобы она могла презентовать миру лишь нужную сторону, воздействующую на публику. Не делал я ничего другого и тогда, когда мы с Калле завоевывали Трою и открывали одну из новых планет. Я режиссировал и тогда, когда инсценировал себя самого в качестве героя войны, потому что папа хотел меня им видеть. В качестве сердцееда, чтобы скрыть последствия моего ранения. И тогда сбежал от поцелуя Лоры Хаймбольд с ужасом кукловода, марионетки которого задвигались сами по себе. Даже стоя на сцене, я перманентно инсценировал. Не в роли, которую предусматривал для меня текст пьесы, а в роли актера. Все время стоял рядом с собой как свой собственный режиссер. Я всегда лишь изображал лицедея.

Может быть, в этом причина, что как актер я так никогда и не стал по-настоящиму крупным. Известным — да, популярным тоже, но не одним из тех, которые заставляют зрителя забыть про исполнителя за фигурой его персонажа. Не Яннингс и не Георге. Может быть, Брехт был и прав, и я действительно лишь один из ревю. Балагур. Поющее брюхо.

Не важно. Когда я режиссирую, я больше этого.

Я сделаю это. Я выдвину свои условия. Желтые розы в уборную. Я еще один раз в жизни побуду режиссером. Если это в последний раз, пусть будет в последний.

Нет профессии лучше.

В „Зимнем саду“ однажды выступал артист, который одной ногой стоял на провисшем канате, а на другой крутил разноцветные обручи, жонглировал тремя мячами, играл на флейте и держал на голове кофейник. Такова работа режиссера. Немыслимым образом приятная и приятным образом невозможная.

Естественно, делаешь это не один. Фильмы — это сложные машины, над конструированием которых работает много людей. Специалистов. Ремесленников разных професиий. Но режиссер — инженер. Он следит, чтобы все тяги и шестеренки правильно сцеплялись друг с другом, чтобы они взаимно приводили друг друга в движение и не мешали свободному и безупречному вращению и ходу, такому естественному, что механика незаметна, и у каждого наблюдателя возникает чувство, что все очень просто.

Это самое трудное в деле и потому доставляет такое удовольствие.

Я построил несколько чудесных машинок. Шедевры точной механики. Только не особо заботился о том, что же эти машинки, собственно, производят. От этого я отстранялся.

Уже тогда.

УФА было фабрикой по производству лжи. Иллюзии оптом и в розницу. Что Бабельсберг, что Терезин: приукрашивание города здесь, приукрашивание города там.

Только в УФА актеры соучаствуют добровольно.

Мы врали так складно, что люди выстраивались в очереди в кассы кинотеатров. Если даже Отто Буршатц говорил:

— То, что мы производим, полное дерьмо. Но не дрейфь, Герсон. У тебя оно хотя бы аккуратно взбитое.

Курт Геррон — лучший взбиватель дерьма в немецком кино.

Я всегда выдавал качество. Этого у меня не отнять. Добротный товар за деньги. Тщательно раскрашенный в цвета сезона. Небьющийся и противоударный. Я производил то, чего от меня ждали. Рассказывал истории, придуманные только для того, чтобы они могли хорошо закончиться. Кто правду жизни понимает, в кино счастливого конца желает. Действительность была нужна лишь для того, чтобы посыпать ее сахарной пудрой смеха. Чтобы в „Глория-Паласе“ топали ногами от удовольствия. В то время, когда вся страна терпела крах, мы расшифровывали слово банкрот по буквам так, будто не могло быть слова веселее. Получалось „нищий старые долги не платит никогда“. Мой текст. Моя роль. А здесь мы могли бы расшифровать по буквам слово голод так, что получится „беспомощный недоедает, потому что нечего жрать“. И потом еще спеть веселую песенку. Это еще в УФА отвлекало внимание от плохого сценария. Можно было бы взять те же названия, что и тогда. „Все будет снова лучше, все будет снова лучше, должно же быть когда-то хорошо“. Заставить оркестр так долго бить в джаз-литавры, пока кинозрители в это не поверят.

Пока мы все в это не поверим.

Я помог УФА обмануть экономический кризис. Для Карла Рама я сделаю из Терезина рай. Немного глазури сюда, немного глазури туда. Может, они и найдут в лагере другого режиссера. Но уж лучшего иллюзиониста не найдут точно.

Я действительно хороший враль. Иногда мне удается чуть ли не убедить самого себя.

Должно же быть когда-то хорошо. Чинг-бумм.

Я уже не помню, как назывались все фильмы. Они перепутались у меня в голове. Как будто я видел их только в кино, давным-давно. Как будто у них у всех был один и тот же сценарий. Одна-единственная длинная лента, в которой вновь и вновь происходит одно и то же. Да и происходило одно и то же. Один раз с Фричем, другой раз с Рюманом, с Наги или Долли Хаас. Один и тот же круговорот. Начиналось с показания должника в суде под присягой о своем имущественном положении или с банкротства, а потом происходил какой-то невероятный случай, или у героев возникала безумная идея, которая не могла осуществиться, но, естественно, все-таки осуществлялась, потом немножко путаницы там, немножко сям, и через полтора часа все богаты и счастливы и, само собой разумеется, влюблены. В промежутках, когда автору сценария ничего не приходит в голову, они танцуют и поют, и через неделю после премьеры последнюю песенку крутят уже на каждом углу все шарманки. Все будет снова лучше, все будет снова лучше. Женщины носят шикарные шляпки и строят кокетливые мордашки, мужчины беспрерывно мужественны и даже в трудные времена сохраняют выдержку и стрелки на брюках. Кто в конце кому достанется, определяет гонорарная касса Гугенберга, гонорары льнут друг к другу по сходству, потом они целуются крупным планом и — затемнение.