— Иначе и быть не может, уважаемая гражданочка, — поддержал старуху Мартынов. Он, хотя и знал имя Антонихи, назвал ее так, как обычно называл и других, как привык за время своей долгой юридической практики. — После такой бани, уважаемая гражданочка, и засветиться не диво. Если я, старый пень, и то, кажется, блестеть начал, так ему, молодому да пригожему, и подавно полагается светиться.

— Верно, верно, но и у вас вид ничего, не надо так уж на себя наговаривать. А что седой, так на это есть причины, тут года ни при чем. — Антониха глубоко вздохнула и, принявшись раздувать возле печи самовар, прибавила: — Помню, помню, как вас тогда гнали перед собой балаховцы.

— Что за балаховцы, Павел Казимирович, когда это они вас гнали? — заинтересовался Новиков, кинув быстрый взгляд на Мартынова.

— Давние дела, Иван Пудович, еще времен гражданской войны. — Мартынов разделся и, присев на табуретку, стал вытирать полотенцем свое морщинистое, со впалыми щеками лицо. — Я был тогда чекистом. Как-то приехал из Калиновки в Бугры, в гости к родителям, и заночевал. А случилось так, что в эту ночь через деревню проезжали эти балаховцы. Один кулак донес на меня. Балаховцы бесшумно вынули раму из окна и захватили сонной всю нашу семью. Родителей и двух сестер расстреляли, хату сожгли, а меня погнали к себе в штаб. По дороге я от них удрал. Вот после этого случая и побелела моя чуприна.

— Гляди ты, какая история, а я и не знал до сих пор, — задумчиво произнес Новиков. — А кто они, эти балаховцы?

— Не знаешь?.. Впрочем, это и не диво: твоя костромская земля далеко отсюда, да и мал ты был тогда. Так послушай. Был такой Булак-Балахович, царский генерал, белорусский националист, такая же примерно штучка, как Петлюра на Украине. Так вот, этот Булак-Балахович при поддержке денежного мешка Антанты создал свое соединение, так называемое «Белорусское войско». Один из отрядов этого соединения действовал и в нашем районе. — Мартынов задумался на минуту, потом продолжал: — Недавно попала мне в руки одна теперешняя газетка минская. Из нее я, между прочим, узнал, что в Минск из Западной Европы вернулись люди, которые когда-то были сторонниками и этого Булак-Балаховича, и кайзера Вильгельма, и Пилсудского. Теперь эти люди возродили свою деятельность при поддержке Гитлера. Как и прежде, они призывают к отрыву Белоруссии от России, к «приобщению» белорусов к европейской цивилизации.

— Теперь они стараются внести разлад между нашими народами, хотят сыграть на этом, — Новиков вдруг, что-то вспомнив, умолк, вид у него стал озабоченный. — Я хотел спросить у вас, Павел Казимирович, о Грюнвальдской битве.

— А зачем это тебе вдруг понадобилось?

— Да ведь я сегодня делаю в деревне доклад об Октябрьской революции, вот и хочу привести некоторые факты из истории совместной борьбы славянских народов.

— Это хорошо. Надо подчеркнуть в докладе, что дружба наших народов имеет исторические корни, что славяне и в прошлом не раз громили германских агрессоров.

— Я об этом скажу. Вспомню и Ледовое побоище, и Грюнвальдскую битву, и все другие битвы.

— Хорошо. Так что тебя интересует?

— Знаю, что битва при Грюнвальде была в самом начале пятнадцатого века, а когда точно — забыл.

— И дату Ледового побоища не помнишь?

— Нет, эту знаю.

— Ну, ладно, что хоть не все забыл. Так слушай: Грюнвальдская битва произошла 15 июля 1410 года. В этот день наши предки наголову разгромили Тевтонский орден. Ясно, гражданин Новиков?

— Ясно! — бойко отчеканил Новиков и, отвечая на шутку шуткой, щелкнув каблуками, козырнул.

— К пустой голове руку не прикладывают, — нашелся Мартынов, так как Новиков был без шапки.

Оба захохотали. Глядя на них, засмеялась и Антониха.

В это время на пороге показался Гарнак, худощавый, с мелкими чертами лица. Сильно кашляя, он сосредоточенно, как бы прислушиваясь к тому, что делается у него внутри, не сказав никому ни слова, прошел в другую половину хаты. Все умолкли, проводили его сочувственными взглядами и заговорили о другом. Вдруг снова открылась дверь, и общее внимание было обращено на вошедших. Первым шел Струшня, высоченный сутуловатый мужчина с пышными черными усами, такой смуглый, что на лице его даже после бани только чуть-чуть проступал румянец. За ним — Камлюк.

— Понимаешь, жара страшная, тут не только микроорганизмы погибнуть могут, но и такие детины, как Гарнак. К тому же он еще слаб после ранения… Не надо было ему сразу на полок лезть, — говорил Струшня Камлюку, продолжая ранее начатый разговор. — Если б другая баня, а это ж вроде гофманской печи, только кирпичи обжигать. Где уж ему, раненому…

— Не беда! От этого Гарнак только скорее поправится, — возражал Камлюк, закрывая за собою дверь. — Такая баня — лучший лекарь. По себе чувствую. Вот нахлестал веником ноги, нажарил — сразу полегчало, словно и не было в них проклятого ревматизма… Так что ты, Пилип, напрасно сваливаешь всю вину на жару. Да и в отношении живучести бактерий ты, кажется, ошибаешься.

— Нет, не ошибаюсь.

— Ну, ладно, сейчас проверим. Павел Казимирович рассудит нас, — сказал Камлюк и обратился к Мартынову: — Павел Казимирович, разреши наш спор.

Мартынов был авторитетом в области самых разнообразных наук и отличным практиком. Формально он имел только среднее образование, но его знаниям завидовали многие обладатели солидных институтских дипломов. Он хорошо знал свою специальность — юридические науки, овладел наукой всех наук — марксизмом-ленинизмом, изучал историю философии, литературу, историю и географию, ботанику и зоологию, физику и химию. Юристы, говорил он не раз, должны быть глубоко образованны и всесторонне развиты, потому что им приходится иметь дело с людьми самых разнообразных профессий. И Мартынов старался быть таким юристом. Он был неутомим в учебе. В его голове вмещалось столько сведений, столько разных фактов и цифр, что приходилось только диву даваться. За все это его шутя прозвали «ходячая энциклопедия». К нему часто обращались за советом, консультацией, за самой разнообразной помощью, а иногда просто для того, чтоб он разрешил спор.