Рейнские легионеры узнали о мятеже и, схватив оружие, бросились на помощь. Но их лагерь находился довольно далеко. Опасаясь, что жертвы будут вырваны из их рук, преторианцы покончили с полумертвыми императорами и бросили их тела на улице. Оставался мальчик-цезарь Гордиан. Преторианцы провозгласили его августом и увели с собой в лагерь. Там они заперли ворота и успокоились. Рейнские войска прибыли на место происшествия и, увидя, что все кончено, также вернулись в казармы. Они не собирались проливать свою кровь за мертвецов.

Грушеносый довольно хихикнул:

— Это был любопытный и показательно-гротескный момент в истории великого Рима: на протяжении 120 дней было свергнуто пять императоров. В конце концов формальная власть оказалась в руках тринадцатилетнего мальчика Гордиана III, за худенькой спиной которого маячили преторианские и рейнские легионы.

…И вновь раскрывается во вращающейся в голубом мерцающем тумане спирали какая-то картина. Что-то проясняется, и я словно вновь взираю сверху… на прошлое или… будущее…

…Раннее, полусумрачное осеннее утро. Лучи только появляющегося откуда-то солнца еще не обняли темную синеву моря. Но Ориген, полулежа на своем жестком ложе, уже быстро писал. Был он очень худ, с жидкой бородкой, впалыми щеками. И выглядел Ориген неважно потому, что уже давно очень плохо спал: по ночам часто просыпался и, лежа с открытыми глазами, тихо молился и думал о светлой силе вселенского образа Иисуса Сегодня он встал раньше обычного. Быстро омыв лицо остывшей водой, он продолжил свою работу, начатую накануне поздно вечером.

Дело в том, что только некоторые в школе Аммония записывали беседы, проходившие на занятиях. Сам Аммоний не одобрял этого. Ориген же не только все записывал, но и делал это весьма тщательно, обладая почерком красивым, хотя и мелким.

Занятие накануне проходило так. Аммоний продолжил беседу об уме вещей. Время от времени он прерывался для отдыха, и тогда слушатели его начинали задавать вопросы и отвечать на них друг другу, стараясь не только прояснить сказанное, но и выявить нечто, возможно скрытое, в словах Саккаса. Когда же разгорался спор, — а было это накануне три раза, то на вопросы отвечал сам Аммоний. В конце же занятия двое из желающих — Плотин и Филодем — попытались связать то, что было обсуждено, с собственными рассуждениями: Плотин туманно говорил о священных числах, как бы оформляющих Нус, а Филодем рассуждал о первоначальной прозрачности каждого ума.

Но Ориген по привычке записывал прежде всего то, что говорено было Аммонием:

— Умственные предметы не могут смешиваться с предметами чувственными; ум вещи, то есть его логос, вовсе не есть сама вещь и смешивается с ней отнюдь не вещественно. Но когда мы говорим, что огонь есть огонь, а вода есть вода, то, указывая на ум этих вещей, мы никоим образом не смешиваем их смысл, логос, с самими этими вещами. Цель ума этой вещи заключается в осмысливании этой вещи. Но это осмысливание не имеет ничего общего с вещественным на них воздействием. Ум вещи сам по себе вовсе не веществен. Можно сколько угодно кипятить воду, но логос воды от этого вовсе не закипит. И вода может сколько угодно замерзать, но эйдос воды никак не может замерзнуть. Ум воды может только покинуть воду, после чего она уже перестанет быть водой. Но от этого логос, ум воды ни в какой мере не станут телесными.

Ориген, задумавшись, перестал писать. Слабая его рука легла на бок, подспудно доставляя телу легкое беспокойство. Он пытался вспомнить, не пропустил ли ничего из слышанного у Аммония накануне. Однажды Аммоний сказал ему, что привязанность его, Оригена, к записыванию как бы демонстрирует жалость к самому себе. И поскольку Ориген промолчал, то мастер показал ему, как продолжать записывать не записывая. Указание заключалось в том, чтобы записывать какие-то смысловые куски в виде любого, самого бесхитростного или самого абсурдного рисунка. Особо важным была какая-то связь между рисунками, чтобы сохранить взаимосвязь между целостностью всего рассуждения. Средство оказалось очень полезным, но изматывающим для Оригена. Поэтому иногда он записывал на дощечки буквально то, что медленно говорил Аммоний. Вот и сейчас он придвинул к себе несколько дощечек и с них начал подробно переписывать на папирус слова Аммония:

«Мыслимые предметы имеют такую природу, что соединяются с тем, что может их воспринять, наподобие предметов изменяющихся. И, соединяясь, остаются не слитыми и нетленными, как предметы, помещающиеся рядом. В телах единение, безусловно, производит изменение вещей соединяющихся: они изменяются в другие тела. Например, из стихий происходят смешения, пища переходит в кровь, кровь — в плоть и в остальные части тела. В мысленных же предметах единение происходит, но смешение не следует за ним. Напротив, или оно удаляется, или теряется в несущем, но не принимает изменения. Однако оно и не уничтожается в несущее, ибо в таком случае оно не было бы бессмертным и душа, будучи жизнью, превращаясь при смешении, изменялась бы и не была бы бессмертной. Какую бы приносила она пользу для тела, если бы не сообщала ему жизни? Душа, следовательно, не изменяется при единении».

Ориген, взяв другую дощечку, стал пристально смотреть на странные кружочки, человеческие фигурки, домики и неожиданные закорючки. Самое существенное заключалось в том, чтобы как-то, без напряжения, слить все это в целостную картину. Или даже иначе: надо было как-то войти в такое состояние ожидания, когда все эти значки сливались сами в один образ. Через некоторое время он опять начал быстро писать:

«Возьмем кусок камня, стол, тарелку. Где же в столе находятся его ум, его „столность“? Или в тарелке ее „тарелочность“? Пока стол или тарелка предстоят как нечто целое, совершенно невозможно сказать, где в них находятся столность или тарелочность. С одной стороны, тарелочность находится во всякой, даже мельчайшей, части тарелки, но, с другой стороны, найти в какой-то части тарелки сам логос, сам ум тарелки, собственную „тарелочность“ нельзя. И тем не менее, разбив тарелку на мелкие куски, мы теряем эту тарелку, она прекращает для других и для себя быть тарелкой. То, что было тарелкой, в данном случае является мусором, так же как и вообще куча бесформенных предметов. Из этого следует, что смысл вещи, ее логос, ум существует в самой вещи вполне нетелесно, хотя без этого ума не существует и самой вещи.