Потом Бродский начал кричать, словно кого-то ругал. Он выкрикивал, грозя кулаком:

Не дадим в обиду братьев славян!.. За веру, царя и отечество!.. Прославим доблестное русское оружие! Все на алтарь отечества… до последнего издыхания! Каждый должен…

Бродский громогласно пригласил всех присутствующих господ в ближайшее время выпить в покоренном Берлине шампанского за его счет в честь победы доблестного православного воинства и за здоровье государя императора. К концу речи он совсем охрип и едва смог крикнуть «ура». И все закричали «ура-аа!» во всю глотку.

Оркестр опять грянул «Боже царя храни!», запел хор, запели Бродские, и все запели.

Потом Кувшинский, выставив бороденку, крикнул:

— Ура его превосходительству Эрасту Константиновичу, нашему отцу и благодетелю!

И снова все кричали «ура».

— Ура русской армии! — крикнул красивенький офицер.

И опять кричали «ура!», а учащиеся бросали в воздух фуражки. Юра пожалел, что не взял своей матросской шапочки.

Духовой оркестр заиграл «Славься, славься, наш русский царь…».

Теперь Юра окончательно поверил в войну. Очень интересно! Радоваться надо! А вот скотница Марья почему-то обвила руками шею мужа и, уткнувшись лицом ему в грудь, ревет, не стесняясь. Даже Бродский недовольно прохрипел:

— Угомоните дуру!..

Юра подбежал к отцу. Петр Зиновьевич почему-то сердился на Кувшинского и еще нескольких преподавателей, нацепивших на грудь красно-бело-синие банты. Они собрались идти «пускать перья» из старичка Августа Генриховича, бухгалтера училища: «Он не явился на молебен, он немецкий шпион».

Отец запретил «недостойные эксцессы», ведь все знают, что бухгалтер болен.

Бродский попросил отца поехать вместе со всеми в церковь, где собрался народ, и обратиться к крестьянам с речью.

Петр Зиновьевич отказался.

Бродский сердито захрипел:

— Вы пользуетесь авторитетом среди них! Вы обязаны!..

Юра видел, что папе не хочется говорить речь, но он почему-то согласился… Бродские, Ершевские, Берги ехали в своих экипажах: Юре разрешили сесть на козлы с Ильком.

— Илько, вы поедете на войну? — спросил тихонько Юра.

— Подойдет мой срок, призовут, так придется, — ответил Илько. — Не мешай, Юр, разговорами!.. Ирря!

Народу набилась полная церковь, стояли даже за оградой.

Пока шло богослужение, Гога, взяв в руки палку, показывал мальчишкам ружейные приемы. Построил их всех по ранжиру. Учил рассчитываться на первый-второй, равнять ряды, брать палку «на плечо», «на кра-ул».

Бродский снова читал манифест. Только никто ничего не слышал. Опять пели «Боже царя храни!», кричали «ура!».

Потом заговорил Петр Зиновьевич, и стало тихо-тихо. Отец говорил по-украински. Еще раз кричали «ура!», играл оркестр.

Перед отъездом Бродский отозвал Петра Зиновьевича в сторону и не говорил уже, а шипел:

— Не понимаю, как вы осмелились после оглашения императорского манифеста говорить на малороссийском наречии? И кто дал вам право утверждать, что война будет длительной и тяжелой.

— Попрошу вас разговаривать со мной в другом тоне! — ответил Петр Зиновьевич.

— Не-ет-с! Не позволю!.. — повысил голос Бродский и сорвался на фистулу, как Сашка Евтюхов. — Вы слишком либеральничаете! Заигрываете с простолюдинами, распускаете их, они сидят в вашем присутствии… Па-прашу в мою коляску. Мы объяснимся по дороге…

Теперь в фаэтоне, которым правил Илько, ехали, кроме Юры, офицер, Гога и Тата.

— Я бы сек гозгами интеллигентов, говогящих на мужицком языке, — грассировал офицерик.

— Малороссийский язык певуч и очень мелодичен, — возразила Тата.

— Ненавижу хохлов! — отрезал офицер.

— Я бы сек таких сам! — отозвался Гога.

— Юра, тебе удобно на козлах? — громко спросила Тата.

— Удобно! — буркнул Юра.

Его отца оскорбляли, а он?

И вдруг сзади прозвучал насмешливый вопрос:

— Молодой чеговек, а какого мнения вы о хохлацком диалекте?

Юра промолчал.

— Оставьте мальчика в покое! — возмутилась Тата. — Это неблагородно.

— А это, судагыня, пгедоставьте нам самим судить, что офицегам благогодно, а что не благогодно…