Исмаиль Кадарэ (Ismail Kadare; род. в 1936 г.) — албанский поэт, прозаик, эссеист, лауреат нескольких литературных премий, член Французской академии. Окончил историко-филологический факультет Тиранского университета, Литературный институт в Москве. Автор поэтических сборников «Мой век» («Shekulli im», 1961), «О чем задумались эти горы» («Perse mendohen k"eto male», 1964), «Время» («Koha», 1977); романов «Загубленный апрель» («Prilli i thyer», 1978), «Кто привел Дорунтину» («Ckush е solli Doruntin"en», 1986), «Пирамида» («Piramida», 1992). В «ИЛ» напечатаны роман И.Кадарэ «Генерал мертвой армии» (1989, № 6) и рассказ «Вестник беды» (1992, № 8–9). Рассказ «Великая Стена» («Muri i madh» взят из первого тома собрания сочинений И.Кадарэ (Paris, Fayard, 1993).
«Вот и варвары прошли…» При этих словах мой помощник вздохнул, неотрывно глядя туда, куда ускакали их кони. А мне подумалось, что во всем великом Китае, не только в маленьких городишках, где уж наверняка, но и в больших городах, да и в самой столице, где всегда знают обо всем лучше, чем в провинции, — словом, в целом Китае не найдется, пожалуй, человека, которому могло бы прийти в голову, что кочевники, хотя бы и их посланцы, перейдут Стену, сопровождаемые словами «вот и варвары прошли» и даже вздохом, как вздыхают, когда кончается нечто, о чем будут вспоминать с тоской.
Хотя вот уже десятки лет здесь царит безлюдье, подданные нашей империи продолжают пребывать в убеждении, что Стена и северные кочевники остаются по-прежнему в неразрывной связи, а точнее — в нескончаемой схватке друг с другом, когда летят стрелы, и льется смола, и противники лишаются один глаз и волос, а другой — камней.
Впрочем, меня это больше не удивляет, поскольку я знаю, что не только, так сказать, героическое, связанное со Стеной, но и все остальное, от ее внешнего вида и до высоты, люди представляют себе совершенно превратно. Да и откуда им знать, что Стена, кое-где и вправду высокая и величественная, как, к примеру, на нашем участке, где даже голова кружится, когда посмотришь вниз, на большей части своей протяженности пришла в запустение, более того — из-за небрежения и кражи камней окрестными жителями стала такой низкой, что едва ли превосходит высотою всадника на коне, я уж не говорю о той ее части, что лишь называется Стеной, а на самом деле представляет собою разбросанные тут и там камни, очевидно наметки первоначального проекта, по какой-то причине оставшегося незавершенным. Словно ползучий гад, едва различимый в болоте, она достигает границ пустыни Гоби, где и исчезает бесследно.
Глаза моего помощника пусты, как у всякого, кто вынужден почему-либо смотреть почти все время вдаль.
— Теперь подождем, какой поступит приказ, — сказал я, не дожидаясь его вопроса «А что нам теперь делать?».
Было понятно, что приказ, если таковой вообще последует, зависит от результатов переговоров с официальными представителями кочевников.
Мы ждали распоряжений все лето, ждали и в начале осени, когда император с министрами должен был возвратиться с отдыха. Но они не пришли ни с дождями, ни с зимним мокрым снегом.
Как обычно бывает в таких случаях, приказ, а вернее, его содержание стало нам известно, когда мы уже и не ждали. Я говорю «содержание» потому, что еще до прибытия повозки с императорской почтой мы догадались, каково правительственное постановление, наблюдая за жителями селений и становищ, расположенных вдоль Стены. Они покидали свои жилища и укрывались в горных пещерах неподалеку, как поступали всякий раз накануне ремонта Стены, о котором ведомыми лишь им одним путями всегда узнавали раньше нас.
Это были, безусловно, разумные действия, так как, лишаясь жилища, они избегали, во всяком случае, чиновничьих плетей и неизбежных казней. Как я ни старался их понять, для меня так и осталось загадкой, как они отваживаются выламывать камни из Стены для своих хижин, зная, что в один прекрасный день за этими камнями обязательно придут.
Мне известно лишь, что это продолжается из века в век и камни Стены, подобно шерстяным ниткам, из которых сначала связали шарф, потом, распустив, кофту, а потом снова распустили и опять превратили в шарф, уже по многу раз перемещались из жилищ в Стену и обратно. Кое-где на них можно заметить следы копоти, будоражащие воображение иностранных туристов и дипломатов, которым и невдомек, что это не свидетельства героической борьбы, а всего лишь копоть от очага, на котором годами готовился скудный и однообразный ужин какого-то земледельца.
Итак, в тот день, когда мы заметили, что села опустели, стало ясно, что по всему великому Китаю пронеслась весть о ремонте Стены.
Ремонт, хотя он и свидетельствовал об ухудшении обстановки, все же не означал еще войны. Он случался гораздо чаще, чем войны, так часто, что само слово «ремонт» могло бы служить вторым названием для Стены. Да и вообще это была не столько стена, сколько бесконечный ремонт. Поговаривали даже, что она и возникла-то в результате восстановления другой, более древней, а та, в свою очередь, — еще какой-то стены, и так далее. Более того, говорили, что самая первая стена стояла когда-то в центре государства и с каждым ремонтом отодвигалась все дальше, пока не оказалась на границе, и там, словно дерево, посаженное наконец в подходящую почву, вознеслась, дабы внушать страх миру.
Даже тех, кто, подумав о Стене, не мог не вспомнить о кочевниках, порой охватывало сомнение, действительно ли именно они стали причиной возведения Стены. А что, если это сама Стена, придвинувшись к границе, приманила их к себе?
Если б мы не видели собственными глазами, как прошествовала, и даже дважды — туда и обратно, — делегация варваров, то, возможно, тоже были бы склонны, как и другие, которых, впрочем, совсем немного, объяснять очередное обострение обстановки, как в большинстве, случаев, какими-то событиями в нашем государстве, более того — в самом его центре. С приятнейшим чувством человека, обнаружившего истину в океане лжи, мы проводили бы долгие зимние ночи в догадках и предположениях о том, что и как происходило, наверное, об интригах, которые, конечно же, плелись во дворце и имели порой столь глубоко скрытые корни, что их не смогли бы отыскать и сами участники, о лютой зависти, от которой, как рассказывают, трескаются в сумерки зеркала у дам, и обо всем прочем, что повелось от века.
Однако все произошло у нас на глазах: кочевники проехали прямо здесь, внизу, под нашими ногами, мы еще не забыли ни разноцветных лент на их одеждах, ни топота их коней, не говоря уж о словах «вот и варвары прошли», о последовавшем за ними вздохе моего помощника и его отрешенном взгляде.
Не случись того, что случилось, мы еще могли бы сомневаться или делать вид, что сомневаемся, но теперь места для сомнений не оставалось, и как ни скучны были зимние вечера, приходилось заполнять их чем угодно, только не поисками какой-то иной причины обеспокоенности в государстве, кроме кочевников.