Халифа напрягся еще сильнее. Похолодело в животе.

– Аллах-у-акбар! Вы утверждаете, что вас изнасиловали собственные братья?

Он был настолько потрясен, что выразился прямо, оставив в стороне щепетильность. К его удивлению, старая женщина улыбнулась, хотя никогда в жизни ему не приходилось видеть в улыбке так мало веселья, как в этой.

– Никакого изнасилования не было, – проговорила она голосом, не намного громче шипения керосиновой лампы. – Ко мне никто не прикоснулся. Тем более Самюэл Пинскер.

Она произнесла «Сам-оо-эл Пеен-ска» тоном, каким не стала бы говорить о человеке, который жестоко обидел ее. В ее голосе не было горечи, наоборот, нежность, граничащая с почтительностью. Халифа подался вперед.

– Но был же свидетель. Мальчик, который видел…

– Что? Что он видел?

– Как на вас напал Пинскер. – Халифа так и слышал, как шеф Садек описывает эту сцену. – Вы плакали, сопротивлялись…

Иман вздохнула, ее голова слегка подрагивала.

– Видеть, инспектор, не всегда означает понимать. Особенно если окружающее воспринимают глаза ребенка. Если ребенок видит слезы, ему не приходит в голову, что это могут быть слезы радости. Если он видит, что мужчина сжимает в руках женщину, он думает, что мужчина на нее напал. То, что подумал мальчик, было вовсе не тем, что происходило на самом деле.

В ее голосе не было злобы, не было осуждения. Только грусть. Бесконечная грусть. Халифа немного постоял, затем пересек комнату и присел перед ней на корточки. Женщина была настолько высохшей и маленькой, а скамья такой низкой, что даже на корточках он оказался на голову выше ее.

– Что произошло тем вечером, иэ омм?

Иман снова улыбнулась. На этот раз от всей души.

– Что произошло? Замечательная вещь. Мужчина, которого я полюбила, предложил выйти за него замуж. И я согласилась. Это был самый счастливый вечер в моей жизни. Хотя счастье длилось недолго.

Иман вздохнула и склонила голову. Ее взгляд – если это был взгляд – упал на что-то в тени в углу комнаты за плечом детектива. Халифа изо всех сил старался собраться с мыслями, привести их в порядок. Все, что он в последние дни услышал о Пинскере, то, как он его представлял, рассыпалось, словно превращающаяся под пальцами в золу фотография. Опустившись на колени, он взял руки Иман в свои.

– Расскажите, – попросил он. – Пожалуйста, иэ омм. Я хочу понять.

Во дворе снова закричал осел, и этот гортанный, болезненный звук донесся словно из иного мира. Зато в комнате воцарилась такая напряженная тишина, что Халифе почудилось, что он может ее осязать. Бежали секунды, а может, минуты. С тех пор как детектив оказался рядом с этой женщиной, он потерял ощущение времени. Иман медленно высвободила руки, поднесла к его лицу и стала водить кончиками пальцев – по губам, по носу, по щекам, по бровям, по лбу, распознавая его черты, словно читала строки брайлевской печати.

– Вы хороший человек, добрый, – проговорила она. – Я поняла это по вашему голосу, а теперь ощутила на лице. Еще в вас есть боль. И гнев, много гнева. Но доброты больше. Как в Сам-оо-эле. Он был очень хорошим человеком. Лучшим из всех, кого я знала. Наверное, именно вам следует узнать правду.

Иман еще некоторое время трогала его лицо, затем опустила руки и начала рассказ. Пинскер спас ее от братьев. Так это все началось.

Он работал в одной из гробниц на холмах над Старой Курной и, проходя однажды вечером через их деревню, увидел, как ее ударили. Вмешался и в возникшей потасовке так крепко приложил ее брата, что тот потерял сознание. Халифа ясно услышал голос Мэри Дюфресн, будто она сидела с ним рядом: «Он подрался с одним из курнцев и так ударил его, что тот упал без чувств». Потом девушка обнаружила, что Пинскер уже год на нее заглядывался, но, стесняясь своей внешности, боялся подойти.

– Дурачок! – усмехнулась она. – Какая мне разница? Я вижу не то, что снаружи, а то, что внутри. А внутри он был самым красивым мужчиной на свете. Никто не относился ко мне с таким уважением. И с таким достоинством.

Они начали встречаться – слепая крестьянская девушка и англичанин с изуродованным лицом. В эти встречи урывками, в минуты душевной близости их дружба переросла в любовь. Влюбленные тщательно скрывали свои отношения. Даже сегодня отношения между хавага и феллаха если открыто не осуждаются, то уж точно не поощряются. В 1931 году они были немыслимы. Несколько раз, опасаясь за безопасность любимой, Пинскер предлагал прекратить свидания. Но их чувства были слишком сильны, любовь возвышенна, и встречи продолжались.

– Ему было за тридцать, мне девятнадцать, – рассказывала Иман. – Но это был не девичий флирт. Я была не по годам мудра и точно представляла, что делаю. Пусть он был старше, но здесь, – она коснулась рукой головы, – и здесь, – рука легла на сердце, – мы оказались на равных. И в изъянах, которые возложил на нас Всевышний, тоже. – Она коснулась глаз и провела ладонью по лицу, намекая на свою слепоту и уродство Пинскера. – Он страдал от того, как выглядел, – печально продолжала она. – В нем жила сила, но иногда силы недостаточно. Шепот за спиной, косые взгляды, замечания. Все это его угнетало. Как-то в Мединет-Абу его увидела маленькая девочка, хавагайа – иноземка, испугалась и с криком убежала, точно от чудовища. Он плакал, когда об этом рассказывал. Свернулся в моих объятиях и рыдал, как дитя.

Опять повторение того, что говорила Мэри Дюфресн: «Он неожиданно появился. Я закричала и убежала, а он гнался за мной в своей ужасной маске. Потом меня очень долго мучили кошмары».

Иногда Пинскер уезжал в пустыню и неделями пропадал. (Халифе хотелось разузнать об этом побольше, но он сдержался.) А когда возвращался, они словно не расставались.

– Он был так добр. Так нежен. Не пытался воспользоваться своим положением. Захоти он, и я бы ему отдалась. Но он соблюдал пристойность, считал, что это было бы неправильно. В его присутствии я чувствовала себя в полной безопасности. И очень цельной. Словно до него была всего лишь получеловеком.