— Который болел?

— Да. Он причастит нас!

Дюрталь упал на колени, задыхаясь и дрожа от волнения: он не мечтал об этом! Небо ответило знамением на его мольбу!

Ему надлежало бы повергнуться пред Господом, припасть к стопам Его, излиться в гимне благодарности. Он понимал это и этого хотел. Но вместо того, сам не зная почему, доискивался естественных причин, чтобы оправдать замену священника монахом.

«Без сомнения, — думал он, — объяснить это можно очень просто, прежде чем истолковывать в смысле чуда… После я постараюсь добросовестно осветить событие. — Но он тотчас же вознегодовал на коварство подкравшихся внушений. — Что мне за дело до причин перемены? Конечно, она не беспричинна. Но причина — лишь нечто второстепенное, производное, простой придаток. Важна сверхъестественная воля, породившая ее. Разве не дарована тебе милость, даже большая, чем просил ты? Не простой монах, а сам игумен траппистов причастит тебя! — И он воскликнул: — О! верить, верить, подобно этим смиренным послушникам, свергнуть иго души, колеблемой вечными сомнениями, владеть верой детской, верой непреложной, верой неискоренимой! Ах! внедри, воспламени ее во мне, Отче!»

И зажегся в порыве самозабвенного восторга. Все исчезло вокруг, и в экстазе он лепетал Христу: «Господи, не покидай меня! Милосердием умерь правосудие Твое! Сотвори неправду и спаси меня, приюти алчущего причастия, нищего духом!»

Брюно коснулся его плеча и взглядом пригласил следовать. Подойдя к алтарю, они сперва отдали земной поклон и, приняв благословение священника, преклонили колена, друг подле друга, на ступени. Не было ни перил, ни пелены; послушник протянул им салфетку.

Игумен обители причастил их.

Они вернулись на места. Дюрталь впал в полнейшее оцепенение, как бы замер. Коленопреклоненный, простерся он подле своей скамьи, не в силах распознать, что творилось в глубине души, неспособный оправиться, овладеть собой.

И вдруг почувствовал, что задыхается, что ему не хватает воздуха.

Обедня кончилась. Он поспешил в свою любимую аллею. Там хотел исследовать себя и — встретил пустоту.

Бесконечная печаль, безмерная тоска охватили его перед крестообразным прудом, в воду которого погружалось распятие.

Его сковал столбняк души, покинуло сознание. Опомнившись, он удивился, что чужд неизведанных приливов радости. Не мог отделаться от досадного воспоминания о материальной оболочке, в которой принималось Божество.

«Ах! Это слишком телесно! Достаточно было бы эфира, пламени, аромата, дуновения!»

И пытался разгадать искус, который возложил на него Спаситель.

Опрокинулись все его предположения. На него повлияла исповедь, но не причастие. Возле духовника он явственно почуял присутствие Христово. Все его существо пронизалось божественными излияниями, напротив, Евхаристия не освободила его от гнета и муки.

Казалось, что действие обоих таинств переместилось. Они повлияли на него наоборот. Христос открылся душе прежде, а не после.

«Ничего нет удивительного, — размышлял он, — первейшей моей необходимостью было бесповоротно увериться в прощении. В наитии покаяния Иисус особой милостью своей освятил мою веру. Чего мне больше?

Разве смею я притязать на щедроты, которыми награждает Он своих святых!

Я слишком требователен. Я хочу, чтобы Он снисходил ко мне, как к брату Симеону или к брату Анаклету! Нет, это слишком!

Я и так удостоен Им не по заслугам. И, наконец, это знамение сегодня утром! Но как объяснить это неожиданное охлаждение после стольких милостей?»

Направляясь в аббатство, чтобы съесть кусок сыра с хлебом, он думал: «Я вечно умствую, и в этом мой грех перед Господом. О, если бы верить беззаветно, как монахи! Если б замолкли внутренние голоса, если б Господь даровал благость покоя!»

Брюно никогда не выходил к утренней закуске, накрывавшейся в трапезной, и Дюрталь очутился по обыкновению один. Не успел он отрезать себе ломоть хлеба, как показался отец гостинник.

Монах нес каменное точило и ножи. Уыбнулся Дюрталю и пояснил:

— Монастырские ножи притупились, как видите, иду точить. — И сложил их на столе в небольшой комнате, возле трапезной.

— Довольны вы? — спросил он, возвратившись.

— Конечно. Но что случилось? Почему меня приобщил сегодня утром игумен Траппы, а не викарий, с которым я обедал?

— Ах, я дивлюсь не меньше вашего, — воскликнул монах. — Сегодня утром отец игумен, по пробуждении, вдруг объявил, что хочет непременно служить обедню. Поднялся, наперекор возражениям приора, который, как врач, запретил ему вставать с постели. Все мы положительно недоумеваем. Его известили тогда, что у нас богомолец, который сегодня будет причащаться. «Отлично, — ответил он, — я причащу его». Брюно, который любит принимать причащение из рук Дом Ансельма, воспользовался этим, чтобы в свою очередь приблизиться к Святым Тайнам.

Таким решением остался доволен и викарий, — продолжал монах, улыбаясь. — Сегодня на рассвете он выехал из пустыни и успеет пропеть свою обедню в приходе, где его ждут… Кстати, он поручил мне извиниться пред вами, что не мог лично передать вам своего прощального привета.

Дюрталь поклонился, подумав: «Сомнений нет. Господь посылает недвусмысленный ответ».

— Как ваш желудок?

— Превосходно, отец мой; я поражаюсь: никогда он не был в таком хорошем состоянии, как здесь. Не тревожат и невралгии, которых я очень боялся.