ЗАЯИЦКИЙ Сергей Сергеевич (1893–1930) — поэт, беллетрист и переводчик. Первый сборник стихов вышел в 1914. Заяицкий написал ряд книг для юношества и детей в реалистических тонах. Главные из них: «Робин Гуд» (Гиз, 1925); «Стрелок Телль», комедия (Гиз, 1925); «Вместо матери» («Молодая гвардия», 1928); «Внук золотого короля» («Молодая гвардия», 1928). Из них пользовались успехом в Московском театре для детей и в некоторых провинциальных театрах: «Робин Гуд», «Пионерия», «Мистер Бьюбл и червяк», «Стрелок Телль». Рассказы и повести Заяицкий начал печатать в 1922 (альманах «Трилистник», рассказ «Деревянные домики»). Из беллетристических произведений З. выделяются: повесть «Баклажаны» («Круг», 1927), «Земля без солнца» (1924), «Жизнеописание Степана Александровича Лососинова» (Гиз, 1926), «Красавица с острова Люлю» («Круг», 1926). Последняя повесть (издана под псевдонимом Пьера Дюмьеля) является остроумной пародией на французский авантюрно-экзотический роман
Глава 1
Отбрось убеждение, и ты спасен. Но кто может помешать тебе его отбросить?
О, милые мои, дорогие потомки, о, грядущие литераторы и быта историки, о, книголюбы двадцать первого века!
Вижу, вижу, как сидите вы на холодном полу плесенью пахнущего архива, как роетесь вы в толстых — не в подъем тяжелых — словарях-энциклопедиях!
Слышу, слышу, как один книголюб с изумлением спрашивает другого:
— Как понять: «зловонным отплевываясь дымом, из-за поворота показался Максим»?
— Максим? — говорит другой, потирая лоб. — Гм! Это христианское имя! Некий Максим шел и курил скверный табак!
— Нет, — возражает первый, — дальше сказано: «он был набит людьми, ноги их в дырявых валенках торчали из окон».
— Вспомнил, — перебивает второй, — это был кафешантан. Мне недавно еще попалась песенка:
На это есть Максим, Давно знаком я с ним!— Почему же из кафешантана торчали ноги в дырявых валенках?
— А что же? У писателей той эпохи — впрочем, посмотрите в словаре!
И в каком-нибудь десятом томе, на пятисотой странице, найдет наконец любопытный разгадку:
«Максим — поезд эпохи великих гражданских войн. Назван в честь писателя Максима Горького». Босяк-поезд в честь босяка-писателя!
Но что будет для вас этот третий по значению Максим, для вас, перелетающих с места на место быстрее воображения с помощью какой-нибудь машинки, умещающейся наподобие портсигара в жилетном кармане!
Да, трудно будет вам понять, как десять, двадцать часов, кашляя и громыхая ржавыми цепями, завязая в снегу, полз этот Максим, поистине горький, и как в январскую вьюжную ночь на полустанке ждали его люди, трепеща до боли в сердце, и как завыли они все разом, когда в снежной пучине, среди мириад снежинок, завертелись вдруг мириады алых искр.
По выпученным глазам людей видно было, что эта минута и есть в их жизни самая главная, и если когда-то раньше припадали они к материнской груди, воровали, зубрили, мечтали, то все это они делали лишь ради того, чтобы в эту снежную ночь осаждать стонущий от непосильной тяжести поезд и в восторженном озлоблении царапать, щипать друг друга, пихать локтями, ругаться во все горло вдохновенно и бессмысленно. С отчаянием кричал кто-то:
— Продвиньтесь, гражданин, дайте прицепиться! Будьте настолько сознательны!
Гроздь человеческих тел повисла было, но от сильного толчка вдруг рассыпалась, вагоны поползли с нежданною быстротою, и только один счастливец остался-таки во мраке площадки, сел на свой мешок, буграстый от картошки, и погладил ушибленную ногу. При этом он обнаружил, что он упирается ею в чье-то бородатое и неподвижное лицо.
— Pardon, — сказал он и отдернул ногу.
Кто-то рассмеялся над ним во мраке.
— Monsieur est trop aimable! [1] Или вы думаете, что под влиянием борьбы с безграмотностью мужички научились недурно калякать по-французски, «Eh bien, Климыч, ёtez-vous heureux аvес votre Агафья?» [2] Думаю, что заблуждаетесь! Видите, он и не пошевелился. А скажите вы ему — моя соседка разрешит мне так выразиться — ты чего разлегся, сукин сын? — услышит и подвинется.
Но лежащий, видимо, крепко спал, ибо и тут не пошевелился. Гражданин Мечтателев, разумеется, ничего не мог увидать в темноте, но упоминание о соседке приятно взволновало его в этом ползущем среди первобытного хаоса поезде.
1
Господин слишком любезен! (фр.).
2
Итак, Климыч, вы счастливы со своей Агафьей? (фр.).
— Лучший способ узнать человека, — продолжал голос, — это наблюдать его при посадке в поезд или в трамвай. Иной добродушнейший и компанейский малый над случайно раздавленным червем плачет и рассуждает о микрокосме, а когда садится в поезд — звереет, лица человеческого на нем нет, и дайте вы ему в этот миг нож, воткнет он его вам в спину и еще будет поворачивать его там наподобие штопора… Что на это скажет наша очаровательная соседка?
Гражданин Мечтателев с интересом ждал ответа, но его не последовало, словно и не было никого во мраке.
— Впрочем, в самом деле, ведь ночь, — пробормотал голос с некоторою как будто досадою, — а по ночам принято спать… Так, по крайней мере, гласит кодекс пансионов для благородных девиц! Вы в Москву изволите ехать?
— Да, в Москву!
— И я! Тянет! Все мы кричим вроде Чацкого: вон из Москвы, карету мне, карету… А как подадут карету… впрочем, я и вам мешаю спать своею болтовнею…
Он умолк. Гражданин Мечтателев ясно представил себе одинокую путешественницу, уставшую и томную, ему вдруг почудилось, что он сидит в экспрессе, медленно ползущем к сенготардскому перевалу, и что завтра утром, открыв глаза, он увидит внизу голубую страну — madonna mia! — кусок неба, упавший на землю, а рядом зевнет после сна и улыбнется ему одинокая путешественница…