Какъ же отвчалъ на выходки Маркса Бакунинъ? Вотъ строки того же самаго письма, въ отвтъ на упрекъ боле чуткаго къ оскорбленіямъ Герцена, который не любилъ оставлять обидъ безъ расплаты и умлъ на уколъ словомъ-булавкою отвчать ударомъ слова-кинжала. «Почему я пощадилъ Маркса и даже похвалилъ, назвавъ великаномъ? По двумъ причинамъ, Герценъ. Первая причина — справедливость. Оставивъ въ сторон вс его гадости противъ насъ, нельзя не признать, я, по крайней мр, не могу не признать за нимъ огромныхъ заслугъ по длу соціализма, которому онъ служитъ умно, энергически и врно вотъ ужъ скоро 25 лтъ и въ которомъ онъ, несомннно, опередилъ насъ всхъ. Онъ былъ однимъ изъ первыхъ, чуть ли не главнымъ основателемъ Интернаціональнаго Общества. А это въ моихъ глазахъ заслуга огромная, которую я всегда признавать буду, что бы онъ противъ насъ ни длалъ». Вторая причина, выставляемая Бакунинымъ въ самозащиту отъ Герценовыхъ насмшекъ, относится къ области партійной полемики и тактики и дышитъ тмъ наивнымъ маккіавелизмомъ, въ которомъ Бакунинъ былъ такъ необычайно хитеръ и ловокъ на словахъ и такъ изумительно неуклюжъ и неудаченъ на дл. Бдная «Большая Лиза!» Всякій разъ, что она начинала плутовать и талейранствовать, она немедленно попадалась на мст преступленія самымъ позорнымъ и смхотворнымъ образомъ. Дипломатическаго таланта у Бакунина не было достаточно даже для того, чтобы выманить, по порученію Нечаева, у дочери Герцена рисунокъ для революціонной печати — мужика съ топоромъ. А въ крикливой ссор Нечаева съ m-lle Герценъ, изъ-за уклончивости ея поступить въ его «русское революціонное общество», Бакунинъ, хотя былъ всецло на сторон Нечаева, не выдержалъ характера, когда тотъ нагрубилъ его любимиц Нат, и рзко оборвалъ его. Такъ было всегда и во всемъ. Бакунинъ годился на всякую политическую дятельность, кром дипломатической. Онъ былъ страстный конспираторъ, но дипломатъ — никакой. Начиная уже съ того, что, по размашистой натур своей, никогда не умлъ держать языкъ за зубами. Въ одномъ письм 1862 года Герценъ, раздраженный польскими длами, безжалостно перечисляетъ «Большой Лиз» рядъ лицъ, пострадавшихъ такъ или иначе отъ нескладныхъ и разсянныхъ ея экспансивностей. «Большая Лиза» была болтлива и любопытна. Герценъ, Блинскій, Тургеневъ, Катковъ и др., вс друзья молодости, жалуются на страсть Бакунина «быть стокомъ сплетней» (выраженіе именно Тургенева). Въ 1840 году страстишка эта довела Бакунина до весьма грязнаго столкновенія съ Катковымъ; послдній далъ ему пощечину, при встрч въ квартир Блинскаго, въ Петербург. Бакунинъ вызвалъ Каткова на дуэль, но поединокъ не состоялся потому что Бакунинъ, пофилософствовавъ, какъ Рудинъ предъ Волынцевымъ, созналъ себя неправымъ и драться не пожелалъ. Отзывы друзей о Бакунин въ этомъ період его жизни ужасны. Огаревъ честитъ его «длиннымъ гадомъ» и «подлецомъ», Герценъ — «талантомъ, но дряннымъ человкомъ», Блинскій и Боткинъ — «трусомъ» и т. д. Что Бакунинъ мене всего былъ трусомъ, это наглядно доказали Прага, Дрезденъ, Парижъ и Болонья. А обычная легкость его въ отношеніяхъ съ людьми сказалась тмъ обстоятельствомъ, что два или три года спустя, онъ, за границею, какъ ни въ чемъ не бывало, дружески исполняетъ какія-то порученія своего недавняго оскорбителя, Каткова. Этотъ былъ человкъ другого закала, обидъ не забывалъ и жажду мщенія хранилъ свято. Въ 1859 году, Бакунинъ, ссыльный въ Иркутск на поселеніи, обратился къ Каткову, на правахъ слишкомъ двадцатилтнихъ отношеній знакомства и дружбы, съ денежною просьбою. Катковъ, конечно, отказалъ, а письмо сохранилъ и, двнадцать лтъ спустя, воспользовался имъ, въ 1870 г., чтобы облить Бакунина грязью, какъ будто бы безчестнаго и наглаго попрошайку, не умющаго жить иначе, какъ на чужой счетъ. Злоба и мстительная радость слишкомъ ярко сквозятъ въ этомъ письм, и, читая его, не за Бакунина грустно и совстно.

«Гамлетъ Щигровскаго узда», злая сатира Тургенева на гегеліанскую интеллигенцію сороковыхъ годовъ, ядовитйшимъ образомъ изобличилъ пустоту, ничтожество и даже прямой вредъ для даровитой индивидуальности пресловутыхъ «кружковъ in der Stadt Moskau». Сколько можно судить по отношеніямъ, возникавшимъ изъ ндръ кружковъ этихъ даже для такихъ крупныхъ людей, какъ Блинскій, Бакунинъ, Грановскій, Герценъ и пр., образовательная и воспитательная польза ихъ была, дйствительно, съ привкусомъ большой горечи, которая рано или поздно отравляла и разрушала пылкія шиллеровскія дружбы, установляя взамнъ очень скептически натянутыя и подозрительныя отношенія, недалекія отъ ненависти Лежнева къ Рудину. Бакунинъ, именно какъ Рудинъ, былъ блистательный ораторъ и неудивительно, что въ «кружк», для котораго краснорчіе есть необходимый цементъ, онъ долженъ былъ играть неизмнно первую роль, даже въ присутствіи такихъ яркихъ людей, какъ Блинскій или Герценъ. Но y него былъ и рудинскій талантъ утомлять своихъ друзей и отталкивать отъ себя порывистыми крайностями своихъ увлеченій. На зар юности у Бакунина былъ такимъ «скоропалительнымъ» другомъ и врагомъ — Блинскій, на закат лтъ — Нечаевъ. Ссоры выходили, обыкновенно, изъ-за типической русской, а въ особенности кружковой привычки — входить, что называется, въ калошахъ въ чужую душу. На этомъ построился скандалъ столкновенія между Бакунинымъ и Катковымъ. Блинскій разошелся съ Бакунинымъ за властолюбивую привычку опекать его идеалистическое міровоззрніе и проврять твердость въ ономъ высокопарными гегеліанскимм рчами.

— Любезный Бакунинъ, — однажды сказалъ ему Блинскій, — о Бог, объ искусств можно разсуждать съ философской точки зрнія, но о достоинств холодной телятины должно говорить просто.

Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ «дружескихъ» ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извстно, что Нечаевъ не постснился украсть у Бакунина нсколько писемъ — съ цлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ — тмъ боле, что мы видли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ «Матрены». И за всмъ тмъ, разочаровавшись въ своемъ «Бог», какъ въ человк, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ, — что очень тонко, къ слову сказать, подмтилъ за послднимъ, въ «Бсахъ», Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суеврномъ испуг, именно какъ отъ бса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убжденно, что, конечно, бсъ — черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человку опасно и не слдуетъ, но — по своему бсовскому амплуа — онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нтъ, нтъ, когда Бакунинъ, въ качеств «Матрены':, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документ программу практической работы… Кстати отмтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неапол, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайк фальшивомонетчиковъ, которая съ замчательнымъ успхомъ работала на юг Италіи и почиталась въ общественномъ мнніи революціонпою, Бакунинъ обидлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ глубины монархическаго консерватизма вс стадіи освободительнаго ученія и движенія и увнчавшій свой путь торжественнымъ гимномъ анархіи, творецъ и учитель анархизма, Бакунинъ, и къ шестидесяти годамъ своимъ, не изжилъ, однако, привычекъ и взглядовъ юношескаго идеализма. Самъ себя Бакунинъ почиталъ рьянымъ и глубокимъ реалистомъ, а въ одномъ письм 1869 года заявляетъ даже, что онъ не знаетъ ничего „подле и грязне идеалистовъ“ и, чмъ больше живетъ, тмъ больше въ томъ убждается. Но пережитки Гегеля въ смси съ романтикою Шеллинга, которой Бакунинъ тоже отдалъ дань въ свое время, всплывали въ Бакунин курьезными разладами съ дятельностью очень часто и непроизвольно, такъ что, по большей части, онъ ихъ самъ не замчалъ. Еще въ 1862 году онъ способенъ былъ блуждать цлую ночь съ пріятелемъ по улицамъ Парижа, разсуждая о „личномъ Бог“ и признаваясь, что иметъ въ душ вру къ нему… Раньше, въ гегеліанской своей молодости, онъ былъ на этотъ счетъ настолько силенъ и крпокъ, что Блинскій приписывалъ вліянію Бакунина свою религіозность въ петербургскій періодъ своей дятельности. Даже въ 1870 году Бакунинъ, въ полосу большой нужды и вообще трудныхъ обстоятельствъ, способенъ оказался прорваться, страннымъ въ устахъ революціонера и позитивиста, восклицаніемъ, что rnous avons mis notre confiance dans la providence divine et cela nous console». Правда, сказано это на французскомъ язык, который въ русскомъ обиход Бакунинъ почиталъ признакомъ преднамренной лжи и бранилъ за то сантиментальныя французскія письма Грановскаго.

Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цли, умли обогнуть своею дятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увряетъ, что былъ революціонеромъ съ тхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда — въ 1835–1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма («Бородинская Годовщина» Блинскаго). Любопытно, что остатками «смутнаго царизма» однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищ въ Берн, имя его было самымъ передовымъ символомъ человческой свободы: отъ «бакунизма», какъ безпредльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали ршительно вс либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинств, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.

Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малйшаго права на подобныя подозрнія. Нкогда Блинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ «не людей, но идеи». Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществ, слово «логика» не въ почет, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей «сухой матеріи» и мене всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.

На самомъ же дл, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послдовательно логическому мышленію и къ логической діалектив являли собою именно фигуры, наимене подававшія къ тому надежды своею житейскою вншностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою вс логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.

Онъ былъ, поистин, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ; поистин великъ способностью

какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу, — духу Лермонтовскаго «Мцыри», — новые горизонты съ новыми звздами, новыми мірами…

Драгомановъ замчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина — изъ письма Блинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: «Мишель во многомъ виноватъ и гршенъ, но въ немъ есть нчто, что перевшиваетъ вс его недостатки, — это вчно движущееся начало, лежащее въ глубин его духа». Нельзя было лучше угадать Бакунина, чмъ угадалъ Блинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смысл слова, не имлъ времени стариться и умеръ шестидесятилтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ, — «гражданиномъ грядущихъ поколній». Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынг, измученный крпостями и Сибирью, явился онъ, посл девятилтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболе юнымъ, всего ближе и понятливе къ молодежи революціоннаго вка. Замчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюр Серно-Соловьевича, «Unsere Angelegenheiten», которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубин мысли и чувства современности, по ясности самоопредленія въ дйствительности и провиднія въ наступающее поколніе, простодушная «Большая Лиза» оказалась гораздо сильне на этотъ разъ, чмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дятелей не умлъ такъ свжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умлъ и сильне дйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, «приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. „Другъ мой! — вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письм 1869 года, — мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нтъ боле юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе длу“. Какую мощную роль и силу выдлялъ Бакунинъ на долю „юношескаго обаянія“, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дятельную силу, какъ Нечаевъ, но боле чмъ холодно, съ яркою враждебностью встртить „бабьяго пророка“, какъ звалъ онъ Утина. Къ послднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. „Утина надо непремнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мшается во все и, сколько можетъ, мшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы“. Бакунинъ — одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умвшихъ до сдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что „яйца курицу не учатъ“, отравившаго своимъ ядомъ послдніе годы даже такихъ свтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чмъ старше становился Бакунинъ, тмъ моложе общество его окружало, тмъ юне была его публика и товарищество. Послднее десятилтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дломъ, статьями, прокламаціями, рчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человкъ никогда не гнался за престижемъ „старшаго“ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. „Наша цль съ тобою — революція. Зачмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утшенія, — другіе люди, новые, сильные, молодые, — разумется не Утины, — сотрутъ насъ съ лица земли, сдлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себ длаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ“. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ „оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ“. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгод перваго. „Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человкъ, не боле. Я всегда чувствовалъ его тсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тнью въ памяти мене“. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою „деклассированную молодежь“. Съ своей стороны молодежь крпко любила своего вчно юнаго дда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ „М. А. Бакунинъ и польское дло“, при всемъ остроуміи и врности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ — незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мр, непосредственное, было гораздо выше и дйствительне бакунинскаго; но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. — Ты только русскій, а я интернаціоналъ! — съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліон, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно боле крупная и, такъ сказать, боле историческая, чмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. „Будущіе историки революціоннаго дла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польш найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ боле свдущіе реакціонеры называли его „Старцемъ Горы“, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордов и Бактр“.

Въ своей знаменитой рчи о Пушкин Достоевскій положилъ блестящее начало нсколько хвастливой, но и во многомъ врной, теоріи о русской „всечеловчности“, о космополитической способности русскихъ жить чувствами, сливаться съ интересами, ощущать біеніе общаго пульса ршительно со всми народами міра, о нашемъ талант отршаться отъ національности для гражданства во вселенной, о жажд бжать отъ цивилизованной государственности въ ндра свободнаго человчества и т. д. О Бакунин въ то время не принято было громко разговаривать, но нтъ никакого сомннія, что для иллюстраціи своихъ положеній Достоевскій не могъ бы желать боле типической и точной фигуры всечеловка и странника въ мір семъ, какъ великій „Старецъ Горы“. Достоевскій долго и подробно говорилъ о пушкинскомъ Алеко, неудачно ушедшемъ отъ ненавистнаго петербургскаго общества искать свободы и душевнаго мира въ цыганскомъ табор. Такъ вотъ — Бакунинъ — это Алеко, которому удалось его бгство. Въ его письмахъ, статьяхъ и даже въ первой рчи о Польш на парижскомъ банкет 29 ноября 1847 года, стоившей ему высылки изъ Франціи, звучатъ уже мотивы „скитальчества“. „Лишенные политическихъ правъ, мы не имемъ даже той свободы натуральной, — патріархальной, такъ сказать, — которою пользуются народы наимене цивилизованные и которая позволяетъ по крайней мр человку отдохнуть сердцемъ въ родной сред и отдаться вполн инстинктамъ своего племени. Мы не имемъ ничего этого; никакой жестъ натуральный, никакое свободное движеніе намъ не дозволено“… Эти строки звучатъ, какъ прозаическое переложеніе монолога Алеко, обращеннаго къ новорожденному сыну, какъ римованная скорбь „Измаилъ-Бея“, какъ вопль плннаго Мцыри, что нтъ ему воли „глазами тучи слдить, руками молніи ловить“… Достоевскому, въ бакунинскомъ примр, можно было бы уступить даже и ту сомнительную часть его ученія, въ которой онъ призывалъ „гордыхъ людей“ къ „смиренію“. Потому что, если бгство отъ цивилизаціи, не удавшееся гордому Алеко, блистательно удалось Бакунину, то, конечно, въ этомъ обстоятельств не малую роль сыграло именно то условіе, что Бакунинъ былъ уже нисколько не гордый человкъ, но, напротивъ, удивительно одаренный талантомъ снисхожденія, терпимости и приспособляемости къ людямъ. Онъ умлъ гршить самъ, умлъ и понимать чужой грхъ и слабость. Здсь опять надо вернуться къ вопросу о неразборчивости въ выбор знакомыхъ и сотрудниковъ, которою такъ часто попрекалъ Бакунина Герценъ. Къ слову сказать, это — попреки, — даже въ лучшемъ случа, - кривого слпому. Александръ Ивановичъ имлъ слабость почитать себя великимъ знатокомъ человковъ, въ дйствительности же, на каждомъ шагу, попадалъ впросакъ и провалы не хуже бакунинскихъ. На честности и доврчивости отношеній Герценъ ловился съ необычайною легкостью многими „честными Яго“. Стоитъ вспомнить его откровенности передъ Чичеринымъ, который потомъ злобно и ехидно высмялъ Герцена за „темпераментъ“. Блистательныя характеристики Грановскаго, Станкевича, Маркса, самого Герцена, Нечаева, оставленныя Бакунинымъ въ письмахъ, показываютъ его не только не слпымъ наблюдателемъ міра сего, а, напротивъ, вдумчивымъ психологомъ-аналитикомъ, необычайно тонкимъ, острымъ и мткимъ. О смлости наблюденія нечего и говорить. Разсмотрть въ Грановскомъ, сквозь окружающій его розовый туманъ идолопоклонства, „изящнаго маленькаго человка, не боле“ — не въ состояніи былъ бы нравственный слпышъ, какимъ Герценъ изобразилъ „Большую Лизу“. Не мене оригинальна и замчательна оцнка Бакунинымъ декабристовъ, какъ черезчуръ превозвышенныхъ репутаціей страданія дворянъ-либераловъ, среди которыхъ истинно-революціонною и демократическою цлью задавался одинъ Пестелъ, за то и нелюбимый товарищами. Нтъ, людей Бакунинъ умлъ понимать и разбирать, но, понявъ и разобравъ, онъ не брезговалъ ими съ высоты барскаго „чистюльства“; если находилъ порочныя пятна, онъ, все-таки, не питалъ предубжденія къ гршнику, потому что самъ былъ „рослый гршникъ“ (выраженіе Тургенева) и, собственнымъ чутьемъ и опытомъ, зналъ слишкомъ хорошо, что т грхи и гршки противъ буржуазной нравственности, которыми люди имютъ обыкновеніе унижать другъ друга, ни мало не препятствуютъ героямъ быть героями и мученикамъ мучениками. Въ Бакунин было больше Дантона (схожаго съ нимъ и физически), чмъ Робеспьера или Сенъ-Жюста. Онъ любилъ человка въ лучшихъ проявленіяхъ и терпливо закрывалъ глаза на черную половину. Любилъ дтей Ормузда, махнувъ рукою на частицу въ нихъ Ариманова зла. „Мрочковскій засвидтельствуетъ, что съ тхъ поръ, какъ онъ меня знаетъ, я не измнилъ никому, а мн измняли часто, и что я бросалъ человка только тогда, когда, истощивъ вс зависящія отъ меня средства для того, чтобы сохранить его союзъ и дружбу, убждался окончательно въ невозможности ихъ сохранить. Съ Нечаевымъ я былъ долготерпливъ боле, чмъ съ кмъ-либо. Мн страшно не хотлось разрывать съ нимъ союза, потому что этотъ человкъ одаренъ удивительною энергіей“. И когда Нечаевъ былъ арестованъ и выданъ швейцарскими властями русскому правительству, письмо о томъ отъ Бакунина къ Огареву прозвучало, какъ мрачный реквіемъ, въ которомъ старикъ не нашелъ для юнаго и несчастнаго врага своего ни одного злого слова и отдалъ всю должную справедливость его талантамъ и искренности. Однажды Бакунинъ упрекнулъ Герцена за „высокомрное, систематическое, въ лнивую привычку у тебя обратившееся презрніе къ моимъ рекомендаціямъ“. Герценъ оскорбился, хотя Бакунинъ былъ правъ, а, можетъ быть, именно потому, что Бакунинъ былъ правъ. Бакунинъ извинился, сдлавъ только одну оговорку: