— А что еслибъ теб пришлось получить вс записки, которыя ты мн написалъ? Вдь ты бы давно услалъ меня въ Калькутту!

Когда вышли въ свтъ посмертныя сочиненія Герцена, Бакунинъ былъ уязвленъ его воспоминаніями, называлъ ихъ каррикатурою и пасквилемъ. Это преувеличеніе: въ памфлет Герцена нтъ ничего унижающаго или оскорбительнаго для Бакунина, кром — тона. А тонъ, дйствительно, жуткій, когда вспомнишь, что этими презрительными, снисходительно-насмшливыми нотами Герценъ ликвидировалъ отношенія тридцатилтней дружбы. Конечно, amicus Plato, sed magis amica Veritas. Но и Veritas могла бы быть высказана въ форм боле деликатной и мене субъективной. Бакунинъ писалъ самому Герцену гораздо боле суровыя строки и гораздо боле рзкимъ слогомъ (напримръ, о Каракозов, о гнв Герцена на брошюру Серно-Соловьевича), но врядъ ли позволилъ бы онъ себ писать о Герцен, обращая образъ его въ посмшище и игрушку толпы. Онъ былъ мягче, проще и таилъ въ сердц своемъ больше веселья, чмъ ироніи, неукротимый, сверкающій талантъ которой въ Герцен оказывался часто сильне его доброй воли.

Нтъ, Бакунинъ не былъ ни гордымъ, ни самолюбивымъ, ни самомнящимъ человкомъ. Письма и литературные труды его превосходны стилистически. Языкъ ихъ близко напоминаетъ слогъ Лермонтова въ проз. Однако, Бакунинъ далекъ отъ того, чтобы цнить свой литературный талантъ по достоинству. „Ты стилистъ, классикъ, — пишетъ онъ Огареву, — такъ теб, пожалуй, не понравится мое писаніе… — Батюшка, Александръ Ивановичъ! будь крестнымъ отцомъ этого безобразнаго сочиненія (предполагавшійся памфлетъ противъ Маркса), его умывателемъ и устроителемъ. Издать его сдлалось для меня, по всему настоящему положенію, просто необходимостью. Но я не художникъ, и литературная архитектура мн совсмъ не далась, такъ что я одинъ, пожалуй, съ задуманнымъ зданіемъ не справлюсь“…

Бываютъ люди, которыхъ частная жизнь слагается изъ преимущественныхъ чертъ — любви, болзни, дружбы, долга и т. д. На психологіи преобладающаго чувства строилъ свои грандіозные романы великій Стендаль и создалъ тмъ идеологическую школу беллетристики. Если разбирать послдовательно всю частную жизнь Бакунина, то въ ней господствующею чертою было — „быть упрекаемымъ“. Этотъ человкъ жилъ и работалъ вчно подъ Дамокловымъ мечомъ чьей-либо нотаціи — отъ своихъ и чужихъ, отъ близкихъ и далекихъ, отъ современниковъ и мемуаристовъ. Однимъ изъ нелпйшихъ, но наиболе частыхъ упрековъ Бакунину повторяли, что онъ не сдержалъ честнаго слова, даннаго Муравьеву-Амурскому и Корсакову — не бжать изъ Сибири, а сбжалъ, при первой представившейся возможности. Наивность этой барской претензіи сохранять рыцарскій point d'houneur въ подневольныхъ условіяхъ ссыльно-поселенческихъ, въ отношеніяхъ узника къ тюремщику, возмущала еще Герцена. Онъ, въ свое время, защитилъ Бакунина въ справедливо рзкихъ словахъ. Но общее мнніе было противъ Бакунина. Даже такой умный, казалось бы, человкъ, какъ Кавелинъ, жаловался, что Бакунинъ „ушелъ изъ Россіи нехорошо, нечестно“. Недавно я нашелъ подобную же ламентацію въ публикуемыхъ „Русскою Мыслью“ запискахъ A. M. Унковскаго. Любопытно, что и самъ Бакунинъ терзался нкоторое время мыслью, что „пришлось обмануть друзей“. И лишь Герценъ, съ обычнымъ ему здравомысліемъ, справедливо говорилъ».

— Экая важность, что Корсаковъ получилъ изъ-за тебя выговоръ. Очень жаль, что не два.

Масса упрековъ падаетъ на денежную безалаберность Бакунина. Дйствительно, должникъ онъ былъ хаотическій и плательщикъ неаккуратный. Изъ всхъ мемуаристовъ о Бакунин жалостне всхъ плачется на этотъ порокъ соціалистъ 40-хъ годовъ, Арнольдъ Руге. Въ журнал его «Halle'sche Iahrb"ucher» Бакунинъ напечаталъ, подъ псевдонимомъ Жюля Елизара, знаменитую статью свою «Реакція въ Германіи», гд впервые провозглашенъ былъ основной принципъ, впослдствіи усвоенный, какъ девизъ, анархическою революціей: Страсть къ разрушенію есть вмст съ тмъ и творческая страсть — Die Lust der Zerstorung ist zugleich eine schaffende Lust. Вообще, эта статья сдлала эру въ соціально-революціонномъ движеніи умовъ въ «молодой Германіи», почему впослдствіи Бакунина и величали иногда немножко преувеличеннымъ титуломъ — «отца германскаго соціализма»… Руге обожалъ Бакунина, хотя и ненавидлъ его славянскія симпатіи и мечтанія о всеславянской федераціи, но обожаніе не смягчало въ бдномъ нмц тоски по суммамъ, которыя великій революціонеръ занималъ у своего эксъ-редактора пудами, а выплачивалъ золотниками. Между Огаревымъ, Герценомъ и Бакунинымъ царилъ, сорокалтними отношеніями накопившійся, хаосъ денежныхъ счетовъ. Со смертью Александра Ивановича хаосъ еще боле осложнился, такъ какъ Бакунинъ, подстрекаемый Нечаевымъ, потребовалъ отчетности по пресловутому Бахметьевскому фонду… Разумется, въ хватаніи денежныхъ займовъ налво и направо, въ жить на чужой счетъ, въ неуплат долговъ нтъ ничего хорошаго. Облить эту черту въ характер Бакунина невозможно. Однако — «виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія». И поводъ къ таковому даетъ, прежде всего, конечно, та привычка къ кружковщин, построенной на началахъ шиллеровской дружбы, которою началась и въ которой тянулась юность Бакунина, — барича, богатаго номинально и in spe, но фактически совершенно нищаго. Свою поздку за границу Бакунинъ совершилъ на счетъ кружка Герцена. Интересны мотивы, представляемые имъ для этого займа: «я жду духовнаго перерожденія и крещенія отъ этого путешествія, я чувствую въ себ такъ много сильной и глубокой возможности, и еще такъ мало осуществилъ, что каждая копйка для меня будетъ важна, какъ новое средство къ достиженію моей цли… Беру у васъ деньги не для удовлетворенія какихъ-нибудь глупыхъ и пустыхъ фантазій, но для достиженія человческой и единственной цли моей жизни… Я никогда не позабуду, что, давъ мн средства хать за границу, вы спасли меня отъ ужаснйшаго несчастья, отъ постепеннаго опошленія. Поврьте, что я всми силами буду стараться оправдать вашу довренность и что я употреблю вс заключающіяся во мн средства для того, чтобы стать живымъ, дйствительно духовнымъ человкомъ, полезнымъ не только для себя одного, но и отечеству, и всмъ окружающимъ меня людямъ». О, счастливыя времена, когда россійскій интеллигентъ могъ достать денегъ у другихъ интеллигентовъ на предпріятіе «духовнаго перерожденія и крещенія», на страховку отъ «опошленія» и подъ единственное обезпеченіе — подъ общаніе «стать духовнымъ человкомъ»!.. Въ первомъ десятилтіи XX вка все это кажется какимъ-то миомъ…

Дворянскія деньги были легкія и легко перемщались, и счеты по нимъ были легкіе. Въ дворянской эпох множество денежныхъ продлокъ, не позволительныхъ въ современномъ буржуазномъ обществ не только обычно, но и юридически, уголовно, считались не боле, какъ милыми товарищескими шутками… Почитайте, — первый и ближайшій общедоступный примръ! — хоть воспоминанія Гончарова о кредитныхъ операціяхъ симбирскаго губернатора Углицкаго, который, однако, по своему времени былъ очень порядочнымъ человкомъ, считался и самъ себя считалъ джентльменомъ. Легкость и двусмысленность кредита рождали и легкое и двусмысленное къ нему отношеніе… Въ этомъ случа Бакунинъ былъ лишь — типическое и балованное дитя своей родной среды.

Что касается послднихъ лтъ Бакунина, то, право, когда видишь грошевыя суммы, въ которыхъ нуждался великій революціонеръ, начинаешь негодовать не на его мшкотность и неаккуратность, а на милое отечество, допускающее, чтобы люди, съ заслугами Бакунина, въ шестьдесятъ лтъ, посл столькихъ годовъ самоотверженной дятельности для общаго блага, дрожали, предчувствуя приходъ судебнаго пристава, не могли перехать въ дилижанс изъ города въ сосдній городъ, за неимніемъ десятка свободныхъ франковъ. Что можетъ быть ужасне писемъ Антони, жены Бакунина, къ Огареву изъ Локарно отъ февраля 1872 года? Это — полная нищета, съ выразительнымъ post scrip tum'омъ: «простите, что посылаю письмо не франкированнымъ, въ эту минуту мы a la lettre sans sou». Эхъ, русскіе люди, русскіе люди!.. Кого изъ пророковъ своихъ вы не морили голодомъ, не томили нуждою, не травили собачьею, безпричинною злостью, не побивали камнями — и, когда камни ваши оставляли синяки, о комъ не говорили вы, показывая укоризненными перстами: смотрите! хорошъ вашъ святой! онъ весь — въ черныхъ пятнахъ!.. Вывелъ изъ тяжелаго положенія Бакунина, конечно, не русскій капиталъ, а помощь итальянскаго почитателя, соціалиста Кафьеро. Онъ купилъ для Бакунина домикъ на Lago Maggiore и предоставилъ это жилище старику съ семьею въ пожизненное владніе. Что касается русскихъ, ихъ участіе къ Бакунину выразилось только тмъ, что его постарались разссорить съ Кафьеро, доказывая послднему, будто собственность въ рукахъ Бакунина недостаточно служитъ цлямъ соціальной революціи. За Бакунинымъ вчно вс считали и усчитывали его расходы, долги, обязательства и всякіе минусы. А вс плюсы, вносившіеся имъ въ международную жизнь, принимались равнодушно и чуть не свысока, какъ нчто должное, какъ своего рода оброкъ, что ли. А вотъ — оборотная сторона медали: самъ Бакунинъ въ роли кредитора разсказываетъ Дебогорій-Мокріевичъ.

«Онъ потребовалъ, чтобы я непремнно показалъ ему свой кошелекъ. Напрасно я старался убдить его, что денегъ у меня достаточно и я въ нихъ не нуждаюсь. Онъ все-таки настоялъ на своемъ. До требуемаго количества не хватало тридцати съ небольшимъ франковъ.

— Я остановлюсь въ Богеміи. Тамъ у меня есть пріятели, у которыхъ я могу взять деньги, сколько понадобится, объяснялъ я.

— Ну-ну, разсказывай! возражалъ Бакунинъ. Онъ вытащилъ изъ стола небольшую деревянную коробочку, сопя, отсчиталъ тридцать съ лишнимъ франковъ и передалъ мн.

Мн было очень неловко принимать эти деньги, однако, я былъ принужденъ ихъ взять.

— Хорошо, по прізд въ Россію я вышлю, проговорилъ я.

Но Бакунинъ только соплъ и, глядя на меня, улыбался.

— Кому? Мн вышлешь? спросилъ, наконецъ, онъ, потомъ добавилъ:- это я даю теб не свои деньги.

— Кому же ихъ переслать, въ такомъ случа?

— Большой ты собственникъ! Да отдай ихъ на русскія дла, если уже хочешь непремнно отдать».

Эта сцена произошла при первомъ знакомств Бакунина съ Дебогоріемъ-Мокріевичемъ и въ томъ самомъ году, когда Антони Бакунина посылала письма нефранкированными, будучи sans sou a la lettre. Любопытная подробность одной изъ такой посылокъ: 14 ноября 1871 года Бакунинъ пишетъ Огареву: «Второй день, какъ перестали сть мясо и скоро останемся безъ свчей и безъ дровъ… Пожалуйста, не говори объ этомъ, чтобы Женева не заболтала… Не франкирую этого письма, а письмо къ О-ову ты передай. Онъ такой же нищій, какъ и я, — значитъ, нефранкированныхъ писемъ ему посылать нельзя». Подумать только, что Бакунинъ не имлъ возможности выписывать необходимыхъ ему политическихъ газетъ и просилъ Герцена не обращать использованныхъ журналовъ на какое-нибудь «неприличное употребленіе», но присылать ему, Бакунину!.. Вс такія подробности унизительной нужды буржуазное общество забыло о Бакунин, но грошевые долги Бакунина помнитъ крпко, вмст съ анекдотами о неимоврномъ количеств чая, который поглощалъ Михаилъ Александровичъ. Чаепійца онъ былъ, дйствительно, ужасающій, и его post scriptum'ы o присылк чая въ письмахъ къ Огареву — поистин, комическій элементъ въ тяжелой житейской драм. И каждый post scriptum непремнно, съ достоинствомъ, требуетъ, чтобы чай былъ высланъ наложнымъ платежомъ, contre rembourseraent, хотя Огаревъ неизмнно посылалъ чайное сокровище въ подарокъ, зная, что, при наложномъ платеж, Бакунинъ никогда не справится съ деньгами, чтобы выкупить пакетъ съ почты. Бакунинъ, опять-таки съ неизмннымъ достоинствомъ, пріятно удивлялся подарку своего «Аги», а, письма черезъ два, снова взывалъ: пришли два фунта чаю contre remboursement… Въ этомъ, конечно, много «Большой Лизы!» Но улыбка, возбуждаемая чайными томленіями Бакунина, быстро гаснетъ. Ее убиваетъ опять то же самое соображеніе: однако, этотъ шестидесятилтній старикъ, отдавшій длу русской и европейской свободы сорокъ лтъ жизни, пожертвовавшій революціи всми буржуазными благами, состояніемъ, сословіемъ, положеніемъ, родиною, на старости лтъ оставленъ былъ признательными соотечественниками въ такомъ блестящемъ положеніи, что долженъ былъ побираться у пріятелей даже для возможности обезпечить себ необходимый при умственной работ студенческій стаканъ чаю!.. Нтъ, повторяю еще разъ: когда изучаешь «смшныя» и «порочныя» стороны Бакунина, не за Бакунина становится стыдно и обидно, — его только жаль безконечно, со всмъ его огромнымъ удалымъ ребячествомъ, взрослымъ дтствомъ геніальной натуры, безпомощнымъ богатырствомъ и богатырскою безпомощностью. Его только жаль, а негодованіе и отвращеніе достаются русскому образованному обществу, что губило, губитъ и долго еще губить будетъ такихъ Бакуниныхъ своимъ равнодушнымъ предательствомъ: въ мир — нуждою безъ отзыва, помощи и кредита, а на войн — фразистымъ революціонерствомъ въ перчаткахъ, за декламаціей и посулами котораго таится пустота повапленнаго гроба, пустота — хоть шаромъ покати. Бакунинъ умеръ въ Берн, въ нмецкой свободолюбивой семь знаменитаго физіолога Фохта, на рукахъ послдняго своего ученика и друга, итальянскаго чернорабочаго, зарытъ въ швейцарскую землю, и нмка Рейхель, видвшая въ немъ идеалъ человка, приняла на себя заботы о его могил… Такимъ образомъ, и кончина его вышла такою же международною, какъ вся жизнь. Что касается родины, она отозвалась на смерть Бакунина лишь нсколькими скверными некрологическими анекдотами, утверждавшими уже распространенныя о немъ лжи и сявшими новыя, скверныя клеветы. Положительное отношеніе къ памяти Бакунина спотыкалось о высокій порогъ цензуры; честная печать молчала съ завязаннымъ ртомъ, безчестная бахвалилась, будто она съ Бакунинымъ никогда серьезно не считалась, не питала къ нему никакого уваженія (какъ, якобы, она уважала Герцена), ругалась и пыталась представить глазамъ общества великаго трибуна — сегодня мошенникомъ, завтра — сумасшедшимъ, а послзавтра — не то юродивымъ, не то просто какимъ-то шутомъ отъ революціи. Подобною раскраскою бакунинской репутаціи занимались не одни Катковы, — не удерживался отъ соблазна, даже при жизни М. А.- напримръ, и глава славянофильства, И. С. Аксаковъ, печально оправдавъ скептическую прозорливость о немъ Бакунина въ старинной полемик шестидесятыхъ годовъ. Только въ послдніе годы, когда революціонныя вянія хоть немного ослабили узы русской книг, стала возможна реабилитація Бакунина и безпристрастная критическая оцнка его могучей фигуры и дятельности. Да и то, драгомановская біографія Бакунина (далеко не снисходительная къ покойному революціонеру!), равно какъ и собраніе писемъ его, недавно подверглись конфискаціи за строки, касающіяся императора Александра ІІ… Я далекъ отъ самонадянной мысли, что мой бглый очеркъ явится апологіей, вносящею новые взгляды на личность Бакунина, и освтитъ во весь ростъ его гигантскую историческую роль. Для этого слдовало бы сдлать обширное изслдованіе демократической бакунинской доктрины, съ ея послдовательнымъ ростомъ отъ Гегеля къ позитивистамъ, отъ оправданія николаевщины къ философскимъ мыслямъ Жюля Елизара, сложившимъ compendium германской соціальной революціи, отъ націоналъ-соціалистическихъ тенденцій къ бшеной вражд съ государственнымъ соціализмомъ, отъ расоваго феодализма въ интернаціонализму, отъ Маркса къ бунтарству и анархическому «творчеству разрушеніемъ». Заглавіе моего очерка показываетъ, что я имлъ въ виду говорить съ публикою о Бакунин, а не о бакунизм. Эту вторую задачу я постараюсь исполнить отдльно. Въ этомъ же первомъ наброск я старался лишь обрисовать фигуру Бакунина, какъ представителя того могучаго духа, того святого безпокойства, избранные носители которыхъ, задыхаясь въ тсныхъ русскихъ рамкахъ, — искони привыкли либо расшибать свои удалыя головы о желзныя ршетки, либо, прорвавшись сквозь ихъ сть, изъ полона на волю, превращаться въ гражданъ всего міра, длать исторію всего міра, становиться необходимыми всему міру. Бакунинъ — сдовласый Мцыри, познавшій мучительный восторгъ революціонной бури; Бакунинъ — Стенька Разинъ, предложенный Европ въ перелицовк на западные нравы и въ перевод на языкъ германской философіи: Бакунинъ, гегеліанскій гелертеръ, кончившій жизнь отрицаніемъ науки, если она — не наука бунта и топора, — несомннно самый типическій и грозный изъ всхъ русскихъ буревстниковъ, свиставшихъ своими черными крылами надъ буржуазною Европою XIX вка, Бакунинъ сдлалъ въ этой буржуазной Европ нсколько революцій, правда разршившихся лишь въ буржуазныя же демократіи, но сами революціонеры, въ рядахъ которыхъ онъ былъ солдатомъ или вождемъ, боялись его, чувствуя въ немъ существо иной силы и высшаго бурнаго духа. Извстна фраза Коссидьера, парижскаго революціоннаго префекта въ 1848 году, что Бакунинъ неоцнимъ въ первый день революціи, а во второй день его надо разстрлять. Герценъ, отъ имени Бакунина, острилъ, что Коссидьеръ тоже человкъ неоцнимый для революціи — только его слдуетъ разстрлять наканун ея перваго дня. Нмцы, не исключая геніальнаго Маркса, не исключая влюбленнаго въ Бакунина Руге, — въ лучшемъ случа,- терпли русскаго революціонера черезъ силу, въ большинств же откровенно его ненавидли и, въ конц концовъ, — мы говорили уже, — по докладу Утина, выжили и выгнали «Старца Горы» изъ Интернаціонала. Но любопытно, что изгнавъ Бакунина, — притомъ съ большимъ трудомъ, при рзкомъ протест весьма численнаго большинства, образовавшаго затмъ Юрскую Конфедерацію, — выгнавъ Бакунина, Интернаціоналъ и самъ не замедлилъ распасться и разложиться, точно онъ утратилъ свой природный символъ, свою международную душу. Русскіе революціонеры-западники, лондонскіе изгнанники, тоже боялись Бакунина. Огаревъ понималъ его лучше и любилъ больше, но Герценъ, чмъ дальше жилъ, тмъ дальше и подозрительне отходилъ отъ Бакунина. Его умренному полу-соціалистическому міровоззрнію и эстетической натур культурнаго западника (по воспитанію и образу жизни, — въ образ же мыслей Герцена мелькали часто, если не славянофильскія, то во всякомъ случа славистскія настроенія) — была прямо антипатична, подозрительна, быть можетъ, даже втайн страшна буря бакунинскаго Sturm und Drang'a. Вдь Бакунинъ, какъ смерчъ разрушительный, объявлялъ войну уже не династіямъ, не сословіямъ, не классамъ, но всему двадцативковому складу европейской цивилизаціи. Польскіе революціонеры, за дло которыхъ Бакунинъ стоялъ горою, ради которыхъ онъ увлекъ Герцена и Огарева въ агитацію, погубившую и распространеніе «Колокола», пришли въ ужасъ, прислушавшись къ неутомимой логик крайностей, какъ излагалъ имъ Бакунинъ собственное ихъ будущее, во время шведской экспедиціи. Домонтовичъ открыто заявилъ, что, если надо выбирать между императорскимъ правительствомъ и тми демократическими формами, въ какихъ стремятся возстановить самостоятельность Польши ея русскіе друзья, съ Бакунинымъ во глав, то онъ высказывается за сохраненія деспотизма. Потому что, — говорили шляхтичи, — деспотизму когда-нибудь конецъ будетъ, и тогда мы устроимся, какъ намъ надо, а вашъ перестрой народъ взять назадъ уже не позволитъ. Такимъ образомъ, мы видимъ, что Бакунинъ въ активной революціи былъ, въ сущности, совершенно одинокъ и, въ полномъ смысл слова, одинъ въ пол воинъ. Быть можетъ, одиночество и придавало ему, какъ Ибсенову Штокману, ту сокрушающую силу, что была неотъемлемымъ и основнымъ признакомъ его революціоннаго апостольства. Свободный и одинокій, ринулся онъ — «буревстникъ, черной молніи подобный» — въ жизнь, требующую перестроя, и прошелъ ее, какъ ниспровергагощій смерчъ. Есть люди, для кого всякое настоящее міра тсно, какъ тюрьма. Бакунинъ, по смерчевой натур своей, самый яркій и могущественный примръ ихъ, ломающихъ тсное настоящее для просторнаго будущаго. Онъ задыхался въ Россіи, — бросился въ славянство, — тсно стало въ славянскихъ рамкахъ, — понесся смерчомъ по германской демократіи, — поднялъ вихри Ліона, Барцелоны и Болоньи, — мало! мало! — буйство фантазіи и неукротимый энтузіазмъ убжденія громоздятъ предъ нимъ видніе международной анархіи, идеалъ безгосударственнаго свободнаго, индивидуалистическаго самоуправленія, апокалипсисъ человка, восторжествовавшаго надъ проклятіемъ первороднаго грха, побдившаго рабскій трудъ въ пот лица, упразднившаго терніи и волчцы, насмшливо общанные человчеству, вмсто хлба…