АМФИТЕАТРОВ Александр Валентинович [1862–1923] — фельетонист и беллетрист. Газетная вырезка, обрывок случайно услышанной беседы, скандал в московских аристократических кругах вдохновляют его, служа материалом для фельетонов, подчас весьма острых. Один из таковых, «Господа Обмановы», т. е. Романовы, вызвал ссылку А. в Минусинск [1902]. Фельетонный характер окрашивает все творчество А. Он пишет стихи, драмы, критические статьи и романы — об артисте Далматове и о протопопе Аввакуме, о Нероне («Зверь из бездны»), о быте и нравах конца XIX в. (романы «Восьмидесятники» и «Девятидесятники»), о женском вопросе и проституции («Виктория Павловна» и «Марья Лусьева») — всегда многословные и почти всегда поверхностные. А. привлекает общественная хроника с широким захватом эпохи. У него же находим произведения из эпохи крепостного права («Княжна»), из жизни театра («Сумерки божков»), на оккультные темы (роман «Жарцвет»). «Бегом через жизнь» — так характеризует творчество А. один из критиков. Большинство книг А. - свод старых и новых фельетонов. Бульварные приемы А. способствовали широкой популярности его, особенно в мелкобуржуазных слоях. Портретность фигур придает его сочинениям интерес любопытных общественно-исторических документов.
Разсказъ мой начинается съ того самаго момента, какъ Марья Сергевна дала пощечину своему супругу Алексю Трофимовичу. Вслдъ затмъ она упала въ кресло, взвизгнула, захохотала, заплакала, заболтала ногами и вообще продлала все то, что прилично продлать благовоспитанной дам, чувства которой оскорблены до необходимости впасть въ истерику. Алексй Трофимовичъ стоялъ съ видомъ полнаго недоумнія и, почесывая рукой ушибленное мсто, шепталъ:
— Но… но… однако… какіе-же прецеденты?!
Онъ припомнилъ: полчаса тому назадъ, онъ вернулся изъ должности въ самомъ благодушномъ настроеніи; Марья Сергевна встртила его спокойно, хотя нсколько надувшись. На всякое чиханье не наздравствуешься; а потому Алексй Трофимовичъ, подаривъ настроенію супруги улыбку состраданія и два-три прочувствованныхъ слова — для приличія, а въ сущности — нуль вниманія, прошелъ къ шкафчику, вонзилъ въ себя дв рюмки англійской горькой, закусилъ блорыбицей съ хрномъ и пришелъ въ еще лучшее расположеніе духа. Въ ожиданіи обда онъ журавлинымъ шагомъ промаршировалъ черезъ всю свою небольшую квартирку, необыкновенно граціозно переступая на носкахъ изъ одной паркетной клтки въ другую и довольно похоже наигрывая на губахъ маршъ изъ «Карменъ». Потомъ подошелъ къ окну и на запотвшемъ стекл не безъ удовольствія расчеркнулся: Фазановъ… А. Фазановъ… Алексй Фазановъ… Симъ и заканчивается рядъ «прецедентовъ», если не относить къ нему «козу рогатую», которою счастливый Алексй Трофимовичъ во внезапномъ прилив супружеской нжности угостилъ Марью Сергевну. Въ отвтъ на козу и раздалась пресловутая пощечина… первая пощечина за три года супружества!
Марья Сергевна была удивлена своимъ поступкомъ не меньше самого Алекся Трофимовича и теперь, визжа и коверкаясь въ креслахъ, думала про себя «за что, бишь, это его я» и никакъ не могла сообразить; одно только знала она твердо и ясно, что Алексй Трофимовичъ, такъ или иначе, но виноватъ, ужасно виноватъ, и что, какъ скоро уже дана пощечина, то, значить, ее и слдовало дать. Впрочемъ, начну со вчерашняго дня…
Марья Сергевна проснулась довольно поздно. Вчера супруги были на вечеринк у Пуликовыхъ, и на этой мерзкой толстух Вавиловой было такое чудное платье изъ фая. Это платье всю ночь плясало передъ взволнованными глазами Марьи Сергевны: оно было какъ живое и то развивалось буфами и воланами, то съеживалось подъ скромной, но изящной отдлкой плиссе, то величественно влачилось по полу, шурша саженнымъ трэномъ, — то, теряя трэнъ, пріобртало видъ нсколько куцый и легкомысленный, но до послдней возможности модный… ахъ, какой модный!
Благодаря ночнымъ грезамъ, Марья Сергевна, какъ только подняла съ подушекъ отяжелвшую головку, такъ и сказала сейчасъ-же:
— Господи! какая я несчастная!
И, бросивъ взглядъ на ситцевую, уже потрепавшуюся обстановку своей спальни, и на окна, въ которыя во вс свои срые глаза смотрлъ кислый туманный день, убдилась, что она точно несчастная; а вошедшая въ это время кухарка Клавдія не мене справедливо заключила, что барыня встала съ постели лвой ногой, такъ какъ на невинный свой вопросъ:
— Барыня, прикажете купить къ обду соленыхъ огурцовъ? — получила довольно непослдовательный отвтъ:
— Ахъ, отстань, ради Бога! дайте мн хоть умереть спокойно!!
Тогда Клавдія мысленно констатировала фактъ, что «нынче на барын черти дутъ», и стала резонно докладывать, что смерть — сама по себ, а огурцы — сами по себ, потому баринъ изъ службы придутъ и ругаться будутъ. Барыня испустила глубокій вздохъ и, съ видомъ Ніобеи, лишающейся послдняго изъ чадъ своихъ, «дала Клавдіи злато и прокляла ее».
Марья Сергевна не слишкомъ обременена занятіями: въ кухню она не заглядываетъ, основательно заходя, что тамъ слишкомъ дурно пахнетъ; дтей у Фазановыхъ нтъ, читать она не охотница… Играть на піанино? — инструментъ разстроенъ до неприличія.
— Вдь, говорила я противному Алешк, чтобы позвалъ настройщика!
Разговоръ объ этомъ происходилъ съ мсяцъ тому назадъ, а вотъ и до сихъ поръ не принесъ практическихъ результатовъ. Ахъ, тяжело имть неисполнительнаго супруга! Марья Сергевна погрузилась въ печальныя размышленія на эту привлекательную тему и, перечисляя рядъ супружескихъ промаховъ, скоро пришла къ вопросу: купилъ ли бы Алексй Трофимовичъ, если-бы она попросила, ей платье, какъ у Вавиловой? Она, конечно, не попроситъ, — она благоразумна, не мотовка и знаетъ, что при полуторастахъ рубляхъ мсячнаго жалованья нельзя длать такихъ туалетовъ, да у ней еще и розовое сюра довольно сносно, — но… если бы! Да нтъ! не купитъ! ни за что не купитъ! Замахаетъ руками и закричитъ, какъ въ прошломъ году изъ-за стекляруснаго тюника:
— Что ты, матушка! Въ ум ли? при нашихъ ли капиталахъ? Тутъ дай Богъ обернуться: за квартиру заплатить, матери послать — а ты: фаевое платье!
— Тогда, — думала Марья Сергевна, — я сказала ему: «если вы не въ состояніи сдлать жен тюникъ, зачмъ же женились?…» И въ самомъ дл: зачмъ онъ женился? Больше: какъ онъ, полутораста-рублевый труженикъ, смлъ жениться на ней, у ногъ которой умирали князь Тугоуховскій, баронъ Пимперле и концессіонеръ Ландышевъ? Правда, князь Тугоуховскій сильно смахивалъ своей наружностью на ходячіе песочные часы, у барона Пимперле были какія-то странныя пжины на красномъ лиц и препротивно терчали уши, Ландышевъ даже ради объясненія въ любви не могъ вытрезвиться, а Алексй Трофимовичъ щеголялъ тогда такой славной русой бородой и такимъ красивымъ сочнымъ голосомъ декламировалъ стихи Надсона! Да, вдь, не съ бородой и не съ Надсономъ жить, а съ человкомъ!
— Нтъ! какъ я дошла за него, а главное, какъ онъ, мелюзга, смлъ сдлать мн предложеніе? У, противный! Какую-бы карьеру я сдлала безъ его глупаго ухаживанія! Свой домъ… титулъ… Ницца… зимой ложа въ итальянской опер… ахъ, Мазини! ахъ, Фигнеръ! Господи, какая я несчастная! Какъ скучно жить!
— И хоть-бы развлекалъ чмъ! А то, вдь, онъ ничего… ну совсмъ-таки ничего не уметъ: дуется со своимъ пріятелемъ Оглашеннымъ въ какіе-то скучные шахматы, въ которыхъ конь такъ нескладно прыгаетъ черезъ клтку, что мн, бдной двочк, во вкъ не понять его скачковъ — вотъ и все! Даже и Надсона забылъ! Только и помнитъ еще: «не говорите мн онъ умеръ — онъ живетъ», а уже слдующій стихъ перевираетъ. Нтъ! несносный, несносный человкъ!.. У!..
Въ это время Алексй Трофимовичъ прошелъ подъ окнами и исчезъ въ сняхъ подъзда.
— Боже мой! и одться-то прилично ему лнь! На что похоже — шуба въ грязи, воротникъ облзлый, а шапка! шапка! Въ кои-то вки отправился въ магазинъ одинъ, безъ меня, — такъ и тутъ не сумлъ себ купить вещь, хоть немножко къ лицу!
Звонокъ.
— Сейчасъ войдетъ, нжничать станетъ; думаетъ, что очень пріятно, удовольствіе составляетъ. Нтъ — мерси покорно! Еще прежде онъ былъ ничего-себ, куда ни шло, а теперь какіе-то баки завелъ, и съ тхъ поръ, какъ началъ пить водку предъ обдомъ, у него вчно красныя жилки въ блкахъ… фи!