«Вы, полуматери и полукуртизанки».
Дло было въ отдльномъ кабинет моднаго ресторана, въ центр Москвы. Мы не то обдали, не то ужинали въ мужской дружеской компаніи; какъ говоритъ одинъ изъ героевъ Островскаго, день прошелъ, вечеръ не наступилъ, потому, былъ-ли это обдъ или ужинъ, — не скажу въ точности. Такъ — ли и пили.
Время, однако, мн важно обозначить, потому что оно играетъ нкоторую роль въ томъ, что я хочу разсказать дальше.
Сидли, пили, болтали. Въ сосднихъ кабинетахъ пока тихо. Вдругъ эту тишину точно прорвало. И справа, и слва поднялся говоръ, смхъ, раздались бойкія глиссады на фортепьяно, густой, хотя совсмъ необработанный женскій голосъ заплъ пресловутое «Клико» Паолы Кортесъ. Въ лвомъ кабинет, очевидно, разыгрывалось какое-то недоразумніе. Слышались женскіе голоса:
— Да глупости… поймите же, что намъ такъ неудобно… мы вмст пріхали, вмст и быть хотимъ… Они мужчины — должны уступить…
Въ отвтъ на вс эти нетерпливые выкрики что-то гудлъ и въ чемъ-то извинялся вжливый басокъ распорядителя.
— Да кто тамъ такіе? — раздраженно вскрикнула одна изъ невидимокъ высокимъ сопрано; въ ея голос почудилось мн что-то знакомое.
Опять учтивое жужжанье распорядительскаго баска и уже значительно пониженные тоны успокоившагося сопрано:
— А! знаю… Попросите его выйти ко мн…
Вслдъ затмъ въ нашъ кабинетъ вошелъ распорядитель и таинственно обратился ко мн:
— Васъ спрашиваютъ.
Я вышелъ не безъ недоумнія, напутствуемый насмшливыми улыбками и остротами товарищей.
Въ коридор меня ждала дама. Къ великому моему изумленію, я узналъ въ ней одну — какъ говоритъ Пушкинская Татьяна — «мужу врную супругу и добродтельную мать». Врную и добродтельную — вн конкурса; своего рода жену Цезаря, которой не сметъ коснуться подозрніе. Встртиться съ нею t^ete-`a-t^ete въ коридор бойкаго ресторана было столь удивительно, столь необыкновенно, что, право, встань предо мною любимецъ московской ребятежи — слонъ «Мавликъ» изъ Зоологическаго сада — я мене изумился бы…
— Ну, что вы на меня уставились? — сердито бросила она мн, не подавая руки. — Я это. Я… Можете поврить вашимъ глазамъ.
— Анна Евграфовна! Какъ вы сюда попали?
— Совершенно такъ же, какъ и вы… Да это не ваше дло. А вотъ что: вы съ кмъ?
Я назвалъ фамиліи.
— А я съ большой компаніей. И у меня къ вамъ просьба. У васъ кабинетъ огромный, а намъ приходится разбиваться по двумъ маленькимъ. Васъ всего трое, а насъ восемь. Слдовательно, вы должны уступить намъ вашу комнату.
— Сдлайте одолженіе…
— Пожалуйста. И… нельзя-ли какъ-нибудь такъ устроить, чтобы ваши друзья не видали нашей компаніи? Мы своимъ бабьимъ кружкомъ… безъ мужчинъ. Могутъ быть знакомые — не ловко.
Я уже взялся было за ручку двери въ нашъ кабинетъ, когда Анна Евграфовна опять меня окликнула.
— А. В.! надюсь, что эта встрча останется между нами. Это должно умереть… Вы журналистъ… Сами художникъ… un boh'emien… вы поймете…
И скрылась за дверью своего кабинета. Мн показалось, что она пьяна, но отъ вина или отъ смущенія — кто ее разберетъ. Съ какой стати я попалъ boh'emien'ы и что я, въ качеств boh'emien'а, понять былъ долженъ — тоже.
Мы устроили перетасовку комнатъ совершенно благополучно. Было уже поздно — время ползло къ двнадцати часамъ. За стною шла самая завидная, для любителя пьянаго дла, оргія. Хлопали пробки. Заказъ слдовалъ за заказомъ. Хохотъ, визгъ, крикъ, возня, танцы и, судя по смху, выкрикамъ и темпу музыки, надо полагать, весьма разнузданные танцы, подъ піанино; половые такъ и шмыгали по коридору къ дверямъ кабинета таинственной компаніи. Мужского голоса не было слышно ни одного. Очевидно, Анна Евграфовна не солгала: кутили дамы «сами по себ».
— Парижъ, братецъ ты мой, — усмхнулся одинъ изъ моихъ друзей, кивая на стнку, отдлявшую насъ отъ бабьяго разгула.
— Чего тамъ Парижъ! — подхватилъ другой. Просто Вальнургіева ночь какая-то. Броккенъ. Es tr"agt der Besen, tr"agt der Stock die Gabel tr"agt, es tr"agt der Bock…
— Хоть бы повидать эгихъ вдьмъ, что-ли! Между ними бываютъ прехорошенькія.
— А вотъ онъ видлъ… можетъ намъ разсказать…
Я поспшилъ замять разговоръ. Оргія, между тмъ, разгоралась все ярче и ярче. Веселье начинало переходить въ истерику. Слышались уже не псни, а оранье, не смхъ, а пьяные взвизги, весьма похожіе на истерическую икоту. Дамы, очевидно, ссорились между собой, язвили другъ друга. Словъ не было слышно, но въ интонаціи хмельныхъ голосовъ слышалось озлобленіе… Наконецъ, гроза разразилась съ великимъ трескомъ. Мы услыхали грубое, совсмъ не женское слово; въ стну ударился и разсыпался со звономъ стаканъ, за нимъ другой…
Одна истерически захохотала, другая истерически заплакала, остальныя истерически кричали, унимая и ту, и другую. Гвалтъ былъ невообразимый. Гуси, когда галлы лзли въ Капитолій, и то — я думаю, — гоготали тише.
— Въ послдній разъ я съ вами… чортъ васъ всхъ возьми! — горячилось чье-то контральто.
— И прекрасно! только того и желаемъ, — визжала, судя по голосу, Анна Евграфовна.
Хлопнули двери, и нсколько барынь, шурша платьями, мелькнули мимо нашего кабинета къ выходу. Стало тише.