Тишенко съ отвращеніемъ и страданіемъ поморщился, и жаля себя, и брезгуя собою въ прошломъ. Онъ провелъ безсонную ночь, и, когда утромъ Аннушка постучала въ дверь спальни, будя барина на службу, то на этотъ стукъ въ ум Ивана Карповича отвтила уже твердо сложившаяся мысль:

— Нтъ, баста! надо отдлаться отъ Анны: надола!

Однако, еще дня два-три посл того Иванъ Карповичъ не находилъ въ себ силы нанести первый ударъ этому кроткому созданію — и безропотному, и безпомощному. Безволіе, несносная назойливость совстливости дразнили его и выводили изъ себя. Все время онъ былъ невозможенъ: придирался къ пустякамъ, ругался, кричалъ, только что не дрался. Аннушка, запутанная до полусмерти, ничего не понимая, въ конецъ растерявшись, не знала, какъ быть и что длать, и, въ тяжелыя минуты грубыхъ сценъ, отдлывалась своимъ обычнымъ молчаніемъ, лишь трусливо вздрагивая при слишкомъ ужъ грубыхъ и громкихъ окрикахъ. Порою глаза ея заплывали слезами, но плакать она не ршалась: Иванъ Карповичъ не терплъ слезъ. Наконецъ Тишенко ршился. Онъ что то не потрафилъ по служб, получилъ легкое замчаніе и пришелъ домой къ обду, бурый съ лица отъ разлившейся желчи.

— Анна! — сурово сказалъ онъ, — мн надо поговорить съ тобой.

Пока Тишенко обиняками намекалъ о необходимости разойтись, Аннушка стояла, прислонившись къ дверной притолк, и перебирала пальцами складки передника. По лицу ея и потупленнымъ глазамъ не видно было, понимаетъ ли она барскія слова. Тишенко говорилъ сперва довольно мягко; онъ нсколько разъ прерывалъ рчь, выжидая, не вставитъ ли Аннушка слово, но она молчала. Мало-по-малу Иванъ Карповичъ началъ горячиться и наконецъ вскрикнулъ уже совсмъ злобнымъ голосомъ:

— Ты мн не нужна больше… Я тебя разлюбилъ… Уходи! Понимаешь?

— Вся ваша воля… — отвтила Аннушка, стоя все также съ понуренной головой и опущенными глазами.

Иванъ Карповичъ былъ озадаченъ. Онъ ждалъ, если не отчаянной сцены, то хоть слезъ. Ему самому очень трудно далось это объясненіе и по себ онъ судилъ, какъ должно быть тяжело Аннушк.

— Вотъ и прекрасно, вотъ и умница, — бормоталъ онъ, — и… я очень радъ, что мы разстаемся друзьями. Я, конечно, имю въ отношеніи тебя обязанности… я человкъ увлекающійся, но честный, и помогу теб устроиться…

— Нешто вы хотите прогнать меня? — перебила Аннушка, поднимая глаза. Тишенко изумленно развелъ руками.

— Я отъ васъ, Иванъ Карповичъ, не уйду, — продолжала Аннушка, и губы ея сжались такъ крпко, въ глазахъ засвтилась такая твердая ршимость, что Иванъ Карповичъ растерялся. Оба молчали.

— Какъ же ты не уйдешь? — началъ Тишенко сдержаннымъ тономъ, медленно и солидно, — если я теб говорю, что незачмъ намъ жить вмст, что я тебя разлюбилъ…

Аннушка снова потупилась.

— Меня-то, небось, вы не спросили, разлюбила-ли я васъ… — тихо молвила она. Иванъ Карповичъ сконфузился.

— Очень мн надо! — съ откровенной досадой проворчалъ онъ.

— Мн отъ васъ итти некуда, Иванъ Карповичъ! — говорила Аннушка, глядя ему въ лицо, — я безродная: вся тутъ, какъ есть. Крестъ на ше, да душа — только у меня всего имущества; гд моя душа пристала, тамъ мн и быть. Что вы меня разлюбили — это ваша воля, а уйти отъ васъ мн никакъ нельзя… Помереть лучше…

— Скажите, какъ трогательно! — прервалъ Тишенко, — не безпокойся, матушка, цла будешь. Повторяю теб: я человкъ не дурной и о теб позабочусь. На улиц не останешься. Прачечную, блошвейную, модную мастерскую открой — что хочешь… Я тебя поддержу. А не то просто деньгами возьми.

— Не надо мн ничего, Иванъ Карповичъ. Я не уйду.

Тишенко уговаривалъ Аннушку, представлялъ ей резоны, просилъ, потомъ сталъ грозить, кричалъ, топоталъ ногами, потомъ опять просилъ, потомъ опять кричалъ, пока не свалился въ кресла, совсмъ обезсиленный волненіемъ и гнвомъ, въ поту и осипшій.

— Охъ, не могу больше! — въ отчаяніи застоналъ онъ, — пошла вонъ!..

Получасомъ позже Иванъ Карповичъ заглянулъ къ Аннушк на кухню. Молодая женщина сидла за шитьемъ.

— Я ухожу, Анна, — сказалъ онъ спокойно какъ могъ, — вотъ смотри: я кладу на столъ конвертъ, здсь тысяча рублей, это твои… Прощай!.. не поминай лихомъ, — добромъ, правду сказать, не за что, — а главное, уходи! сейчасъ же уходи! Берегись, чтобы я тебя не засталъ, когда вернусь: не хорошо будетъ.

Аннушка затворила за бариномъ подъздъ, сла въ передней на стулъ и просидла неподвижно весь вечеръ, безсмысленно уставивъ помутившіеся, почти не мигающіе глаза на уличный фонарь за окномъ. Наступили сумерки, въ фонар вспыхнулъ газъ, — Аннушка сидла, какъ мертвая, не мняя ни позы, ни выраженія въ лиц. Она не спала, но и на яву не была, потому что ничего не понимала изъ того, что видла, и слышала. Мысль всегда шевелилась въ ея простоватой голов не очень-то бойко, а теперь эта голова была, какъ будто, совсмъ пустая: тяжелое, точно свинецъ, безмысліе царило въ пораженномъ, придавленномъ внезапною бдою мозгу…

Поздней ночью Иванъ Карповичъ нашелъ ее на томъ же самомъ мст и оцпенлъ отъ изумленія.

— Да, что ты шутки со мною шутишь?!.- закричалъ онъ, хватая Аннушку за плечо… Она очнулась, перевела свои глаза — неподвижные, съ страннымъ тусклымъ свтомъ зрачковъ — на красное, искаженное гнвомъ лицо Тишенко, и, какъ спросонья, пролепетала:

— Не… пой… ду…

Казалось, она продолжала давешній разговоръ, точно онъ и не прерывался для нея…

— У нея были голубые глаза, а теперь какіе-то срые, свинцовые… — подумалъ Тишенко; — эта перемна покоробила его не то страхомъ, не то отвращеніемъ, — ему стало жутко. Онъ ушелъ въ спальню въ глубокомъ недоумніи, совсмъ сбитый съ толку поведеніемъ Анны. Сдлай любовница ему скандалъ, ударь его ножомъ, подожги квартиру, — онъ зналъ бы, какъ себя вести, но ея нмое, страдательное упорство парализовало его собственную мысль и волю. Анна знаетъ, что Тишенко — человкъ раздражительный до самозабвенія; года два тому назадъ, въ минуту бшенства, онъ изъ-за какихъ-то пустяковъ пустилъ въ нее гимнастической гирей фунтовъ пятнадцати всомъ… какъ только Богъ ее уберегъ! — знаетъ, а все-таки играетъ съ нимъ въ опасную игру. Что за дурь на нее нашла? аффектъ у нея что ли, какъ теперь принято выражаться? Вздоръ! — громко подумалъ Иванъ Карповичъ, — какіе у нея — коровы — аффекты!.. Аффекты докторишками и адвокатишками выдуманы, чтобы перемывать разныхъ мерзавцевъ съ чернаго на блое… Просто, притворствуетъ и ломается… Знаемъ мы!